У Хупа есть двое болтливых подчиненных, катапультирующих в любую точку мира внезапных Марко Поло, и забавно наблюдать, как этот тандем сидит перед компьютером, словно колдуны перед волшебным котелком, изучая пересечения авиарейсов, тасуя пункты назначения, варианты бегства, рассуждая о городах, где они никогда не были, так, словно они там выросли, — императоры тропических пляжей, отелей на берегу моря и дополнительных койко-мест.
Моя работа более скромная и молчаливая: ежедневно разбирать и классифицировать горящие предложения, чтобы, когда придут нерешительные путешественники, у них была упорядоченная информация о том, куда они могут сбежать: самое далекое место за наименьшую цену. (В том числе Пуэрто-Рико.) (Бедные люди.)
В прошлую субботу, прежде чем мы пошли прошвырнуться, явился Хуп с бутылкой рома.
— Мы отметим твое присоединение к гильдии продавцов ковров-самолетов.
И мы выпили с моим новым шефом, а у меня было две таблетки экстази и немного гашиша в табакерке, я был намерен пуститься с моими друзьями, подобно сумасшедшим ракетам, к неверным иллюзиям ночи.
— Выпьем еще, — и мы выпили еще, но у меня упал стакан.
— Этот тост был дерьмовым, приятель. Выпьем снова, — и этот новый тост хорошо прозвучал — как столкновение двух хрустальных планет.
— Так лучше, — и мы продолжали пить.
— Надо мне как-нибудь отвезти тебя в «Хоспитал», старик. Когда у тебя день рождения?
Мой день рождения был уже несколько часов назад. Я встретил его, рассказывая вам эти бродячие истории.
— А зачем ты заставил нас терять время на твои бродячие истории? — спросите меня вы и будете правы, ведь я понимаю, что рассказ о любой жизни — это тайна, да, хотя и не для тех, кто его слушает, а для тех, кто его рассказывает. (Ну, в общем, не знаю, скажем, мне охота было поболтать.)
Однако все заканчивается, и этот мой рассказ, который первоначально должен был быть просительным письмом к фантасмагорическим царям, вылился в письмо протеста, обращенное ко времени. Потому что боюсь, что с настоящего момента моя жизнь превратится в «и так далее», будущее, представленное многоточием. Я знаю, что однажды, скорее рано, чем поздно, мне уже не захочется прожигать ночь в «Оксисе», отчасти потому, что я буду чувствовать себя там контрабандистом, отчасти потому, что почувствую, как размягчился мой эпический дух, так сказать, и похмелье станет слишком серьезной душевной болезнью; я знаю, что однажды перестану ходить в «Гарден», потому что секс перестанет быть быстрым пламенем в душе; я знаю, что настанет момент, когда алкоголь превратится для меня в чистый яд, гашиш будет вызывать у меня тревожную тахикардию, а от экстази я буду только плакать. И я знаю, что девушки станут для меня совсем недосягаемыми (хотя при этом немного безразличными), что я буду чувствовать досаду к молодым, прокляну время, которое потерял, и сочту растраченным богатством даже самые незначительные дни прошлого. (Но, впрочем, полагаю, все это предусмотрено в сценарии, ведь жизнь, по сути, — это мелодрама.)
Прежде, еще недавно, я понимал свое существование как хаотический набор разрозненных эпизодов, как случайную сумму разнородных переживаний, но вдруг все обрело глобальный смысл, злосчастную гармонию, неожиданную взаимосвязь, и я сказал себе:
— Йереми, вот что такое судьба: не предопределенная дорога, а халтурная импровизация.
В общем, дни рождения обычно бывают очень тусклыми, когда падают на среду, потому что это самый грустный рабочий день из всех. Мария утром сказала мне, что у нее много работы, но что я могу навестить ее, если мне захочется, а мне не хочется, само собой, потому что вместо дыма от свечей на торте я увижу там дым от кремации собак, а это мало кому понравится. Хуп пообещал мне, что в субботу мы все пойдем в «Хоспитал», но сейчас суббота кажется мне далекой датой. Мутис на неделе почти никогда не выходит, занятый своими латинянами, а Бласко пришлось устроиться на работу в компанию по доставке замороженных продуктов: тысяча метров Антарктиды в окрестностях города, — и там он проводит по восемь часов в день, одетый во что-то наподобие костюма астронавта, раскладывая замороженный товар и, несомненно, лелея большие поэмы о полярном ужасе, ясном, как, должно быть, тот, что мы испытаем в мгновение, предшествующее смерти. Так что я проведу вечер дома и, может быть, использую это время, чтобы зараз написать свою неоконченную работу по философии, потому что несколько дней назад, читая один очень древний анонимный текст из софистической традиции, озаглавленный «Двойные умозаключения», я нашел параграф, способный многое изменить: «Один и тот же человек живет и не живет, в одинаковой мере существует и не существует. Ведь тот, кто находится в Ливии, не находится на Кипре, и все это согласуется с одним и тем же умозаключением. Следовательно, вещи существуют и не существуют». (В общем, нелепые идеи софистов.)
Сейчас одиннадцать двадцать три ночи. Признаюсь, я все еще питаю надежду на то, что вдруг придут мои друзья, с бутылками и подарками, и скажут мне:
— Давай, Йереми, одевайся, пошли прошвырнёмся.
Но не думаю, что они придут, ведь вы уже слышали: кто находится в Ливии, не находится на Кипре, вещи существуют и не существуют.
Около часа назад я взял бинокль и в качестве развлечения стал шпионить за окнами моих соседей, хотя, признаюсь, это занятие всегда меня разочаровывает: усталые женщины, готовящие ужин усталым мужчинам, силуэты, зажигающие свет, выключающие свет, медленно двигающиеся, медленно курящие на балконе… Этим я и занимался, когда пришел Койот-Психопат, со своими налаченными волосами, в нарядной куртке, но один, потому что, как видно, среды ни для кого не хороши, или, быть может, потому, что время со всеми нами обращается одинаково.
Но, в конце концов, ведь мы уже неплохо повеселились, нет? Шляясь без цели, вертясь вокруг одной и той же оси, но, по сути, повеселились. Потому что прошлое — это не прямой коридор (я так думаю), а круглая комната, и там нет ни одного уголка, где можно спрятаться от грядущей бури. (Именно то, что называется «ни одного».) Потому что будущее течет в прошлое все быстрее. И что-то нужно будет придумать.
