— Ты хороший парень. Кстати, я поняла, кого ты мне напоминаешь.
— Знаю.
— Откуда?
— Потому что часто это слышал.
— Кого же?
— Линдберга[26].
— Да, верно. Видимо, ты часто это слышишь. Когда у тебя свободная ночь?
— Во второй вторник каждой недели.
— У тебя нет выходных? Я думала, тебе должны их давать.
— Здесь нарушают много правил, правил и законов. Почему ты спрашиваешь меня о выходных?
— Мы бы могли поужинать.
— Еще бы. Думаешь, я работал бы здесь, если б мог приглашать девушек на ужин?
— Кто говорит, чтобы ты меня приглашал? Я только сказала, что мы бы могли поужинать. Я готова платить за свой ужин при определенных обстоятельствах.
— К примеру?
— К примеру, ужиная с тем, кто мне нравится.
— Ну вот, мы кое-чего добились, — сказал Эдди, но не мог продолжить этой дерзости. С ним впервые за много месяцев разговаривали любезно. Глория это поняла.
— Можешь найти кого-нибудь, чтобы за тебя поработал?
— Зачем?.. Черт, а почему бы нет? Тут до меня работал один негр, сейчас работает на этой же улице. Только гоняет вверх-вниз лифт в отеле, думаю, он сможет поработать за меня, если мне дадут разрешение. Я все-таки не хочу терять эту работу.
Негр сказал, что охотно поработает за него одну ночь, и миссис Смит, начальница Эдди, сказала, что можно, только не нужно превращать это в обычное дело, потому что девушкам наверху не нравятся посредники-негры.
Так началась дружба Глории и Эдди.
* * *
О Глории можно было сказать многое, и многое говорилось. Можно было сказать, что она различными способами — в том числе странными — способна помогать другим, но не способна помочь себе. О Глории можно было бы написать роман, не отходя далеко от этого тезиса. Разумеется, для газетчиков тридцать первого года (явно не читающих газет) было бы делом нескольких минут найти в Глории символ современной молодежи. Она была не больше ее символом, чем Линдберг, игрок в гольф Боб Джонс, принц Джордж, Руди Вэлли, Линки Митчелл, Де Харт Хаббард или кто бы то ни было, кому до тридцатого года было меньше тридцати лет. Символа современной молодежи не может быть, как и символа современного среднего возраста, да и вообще символ — слово ошибочное. Карикатура Джона Хелда-младшего на «женщину свободной морали» двадцатых годов или девушки и молодые люди, которых Скотт Фицджеральд сделал застенчивыми, не были символами молодежи того времени. Собственно говоря, между персонажами Скотта Фицджеральда и Джона Хелда нет никакой связи. Персонажей Скотта Фицджеральда лучше изобразили Лоренс Феллоуз и Уильямсон, чем Джон Хелд. Хелд рисовал карикатуры на молодых людей и девушек, учившихся в школе Ист-Оринджа и в Иллинойском университете; рисунки Хелда были популярными карикатурами, поэтому люди ассоциировали с ними фицджеральдовских персонажей. Фицджеральдовские персонажи не увлекались разукрашенными желтыми плащами, разукрашенными «фордами», разукрашенными белыми фланелевыми брюками и такими вещами, как модная одежда, значки студенческого братства, тупоносые туфли, движения Шифтера, танцы с трюками и всем прочим, что связывали с персонажами Хелда. Его персонажи старались выглядеть хелдовскими персонажами; персонажи Фицджеральда и Феллоуза были копиями оригиналов.
Средний человек, мистер Средний Человек, мистер Налогоплательщик, нарисованный Роллином Кирби, выглядит средним ньюйоркцем, зарабатывающим более пяти тысяч долларов в год. Он носит одежду от братьев Брукс и шляпу от Герберта Джонсона, которая выглядит довольно чужеземной в Де-Мойне, штат Айова, где рисует карикатуры Дж. Н. Дарлинг; но в Нью-Йорке, на территории Кирби, налогоплательщик Роллина Кирби типичен. Он носит хорошую одежду, не будучи разодетым человеком с театральной программы; его легко представить идущим к зубному врачу, ведущим жену в театр, едущим в Амхерст на встречу однокашников, напивающимся дважды в год, ложащимся на удаление аппендикса, откладывающим деньги, чтобы отправить сына в хорошую подготовительную школу, ищущим новые очки и разглядывающим, не всегда будучи на стороне художника, карикатуры Роллина Кирби. Однако никто не назовет этого человека символом американского налогоплательщика средних лет. Если бы он шел по улицам Сиракуз, Уилинга или Терре-Хота, в нем бы признали чужака из большого города, возможно, из Нью-Йорка. И хелдовская женщина свободной морали смутила бы любого юного сноба, который повел бы ее на студенческий бал в Принстоне. И молодого человека Феллоуза, подъезжающего на «темплере» к дому Пи-бета-фи в каком-нибудь западном университете, узнали бы девушки из женской общины, еще не видя коннектикутского номерного знака на его машине. Они и есть типичные мужчины и женщины, молодые и старые, но только газетчики будут настолько огульны, что выберут некую девушку или некоего молодого человека и назовут его символом современной молодежи.
Может существовать символ современной молодой женщины, но газеты вряд ли опубликуют ее изображение. Она будет голой. Девушка, которой было около двадцати лет во второй половине двадцатых годов, не соответствовала современным стандартам. Рост ее составлял примерно пять футов пять дюймов, весила она около ста десяти фунтов. У нее было хорошее тело. Должна существовать причина того, что очень многие девушки соответствовали этому описанию безотносительно к их социальной принадлежности. Этой причиной вполне может быть то, что в промежутке между девятьсот пятым и девятьсот пятнадцатым годами медицина использовала примерно одну и ту же систему в уходе за беременными женщинами, кормлении младенцев и заботе о них. Даже дети сицилийцев и обитателей гетто неожиданно стали вырастать более высокими, значит, система была стандартной; другого объяснения этому единообразию как будто нет. Это заметно в больших семьях: младшие дети, родившиеся во время мировой войны и после нее, почти неизменно рослые, стройные и более здоровые, чем их старшие братья и сестры.
Стать «женщиной свободной морали» Глория опоздала на десять лет, то есть, родись она десятью годами раньше, в двадцать первом году, ее могли так называть, она была бы двадцатидвухлетней и физически привлекательной. Одно из различий между тем, какой Глория была и могла быть, заключалось в том, что в двадцать первом году ее могли считать «привлекательной для обоих полов», а в тридцать первом оба пола находили ее привлекательной, но разница в смысле была огромная.
Выше уже говорилось, что для повторяющихся периодов отчаяния, мучивших Глорию, существовала причина. Когда Глории было одиннадцать лет, ее развратил мужчина, годившийся по возрасту ей в отцы. Тогда Глория, ее мать и дядя жили в Питтсбурге. Отец, химик, был одним из первых людей, умерших от отравления радием. Произносимое с нежностью или сентиментальным смыслом слово «отец» неизменно вызывало в памяти Глории фотографию его студенческой группы. У матери это была единственная отцовская фотография, со свадебными что-то случилось, когда они переезжали из дома в дом. Групповой снимок был слабым утешением ребенку, желавшему быть таким, как другие дети; она видела отца мужчиной с белым кружком вокруг головы во втором ряду молодых людей, стоящих в три ряда на ступенях какого-то каменного здания. На протяжении всего детства, видя изображение святого с нимбом, она всегда вспоминала отцовскую фотографию и задавалась вопросом, почему нимб не заходит под подбородок святого и почему белый кружок вокруг головы отца не оканчивается у плеч, как у святых; и, думая сначала одно, потом другое, никогда не думала об отце как о святом и всегда думала о святых как о напоминаниях об отце.
