И Шэрон взмахнула книжкой, будто намеревалась отшвырнуть ее в дальний угол.
– Вы же не обязаны ее читать, Шэрон.
– Но мне совершенно нечего делать. В саду слишком прохладно. Я понимаю, что ужасно выгляжу. Хотите, когда дочитаю, одолжу книжку вам? Называется «Сара и общество». На самом деле, по-видимому, довольно забавное чтение.
– У меня, боюсь, на чтение времени нету.
– Дайте-ка я вам прочту кусочек. Она вся такая.
И Шэрон принялась читать, а Андреа вежливо стояла, ожидая возможности пойти домой.
– «Дерек подходил ей идеально, – читала Шэрон. – Они отправились из виллы на прогулку. Огромное дерево, защищавшее дом от тосканской жары, недавно спилили. Из него, наверное, понаделали дрянных перечниц да деревянных салатниц для среднего класса.
Перед ними простерлась долина, укутанная дымкой надежды, вся покрытая ярко-желтыми сияющими цветами чистотела. Сара сжала руку Дерека, от счастья у нее захватило дух.
– На завтрак сегодня свежий инжир и брынза, – сказал он.
– Божественно! – выдохнула Сара».
Тут Шэрон издала звук, отдаленно похожий на смех.
– Ах, Андреа, если б только жизнь была такой совершенной! Подумать только: «укутанная дымкой надежды»… Но я вам, наверное, наскучила. Я и Стивену, должно быть, наскучила. Руперту уж точно.
– Что вы, что вы! Даже не думайте о таком! Мне просто надо домой, к Артуру.
– Как он себя чувствует?
– Честно сказать, скоро отойдет, я думаю. У него, как это, распад прогрессивных клеток. – И Андреа попрощалась с несчастной женщиной, распластанной на диване.
Входя в свой дом, Андреа все думала о Шэрон. Дома оказался Дуэйн в драных джинсах и футболке. Андреа не ожидала его в этот час. Дуэйн стоял у плиты, к матери спиной, и наливал себе апельсиновый сок из пакета.
– Дуэйн! Ну как, поступил на работу?
– Нет, – только и ответил он, не оборачиваясь.
Мать постояла немного, глядя ему в спину.
– Ты главное не сдавайся, – сказала она.
Он повернулся к ней с издевательской ухмылкой. Высунул язык и поводил им из стороны в сторону. В язык была вделана бусина – белая, довольно крупная, похожая на жемчужину.
Андреа не смогла скрыть огорчения. Дуэйн рассмеялся:
– Мам, ты не бэ. Это самый клевяк. Телки быстро распробуют…
– От этого зубы портятся.
– Ни фига! А потом – на хрен мне зубы? Столько не живут.
– Это твое отчаяние – одно притворство. Просто поза. Тебе, известное дело, лишь бы меня расстроить, но ты бы сам подумал: перед тобой, дорогой мой, все дороги открыты, так что есть ради чего жить. Ты ведь не как эта грустная женщина по соседству.
Он вперевалку подошел, держа стакан обеими руками.
– А-а, старая кобыла Шэрон? При чем тут она?
– Может, и ни при чем. Только она по-настоящему несчастна, не то, что ты. Ты…
– А с чего ты взяла, что я не несчастен? У меня вся жизнь под откос.
– Да брось ты! Чего ты все меня тюкаешь – я что, виновата, что твой отец взял и свалил? Да от него пользы было, как от козла молока. Но тебе-то на кой по нему равняться? Дотти вон справляется потихоньку, как-то выстраивает свою жизнь. Она…
– Что-о?! – Ради пущей выразительности Дуэйн даже поставил стакан на кухонный столик. – Чего ты вечно на отца моего бочки катишь? По мне он вполне ничего был. Это ты его, небось, довела вечными придирками. Он и футболист что надо, четкий такой, только это тебе уже совсем не по сердцу, точно? А он играл за городскую сборную, за «Оксфорд Юнайтед». А что твоя Дотти? – не унимался он. – Ну как, как она справляется? Что она там понастроила? Ну вкалывает она в своем траханом универмаге. Она что, добилась чего-то в жизни? Да ей завтра кто-нибудь заколотит, вот и вся песня. Ты, мать, в самом деле думаешь, что я буду гоняться за такой идиотской работой?… Ты б мозгами-то пораскинула.
Ее испугала его горячность, однако сдаваться она не собиралась:
– Ты что, Дуэйн! Да ты прямо как твой этот самый Барри Бэйфилд…
– Его Стармэном звать, матушка, будь любезна!
– Да как бы этот псих себя ни называл. Что ты, говорю, что он – ну на кой вы побили этих двух ребят несчастных, голубых этих? Неужели не ясно, что так ты с полной швалью свяжешься?…
– Эти педики сами нас в пивной задирать стали, поняла? Они вообще уже свалили отсюда, так что нечего про них…
– Господи, какой же ты некрасивый делаешься, Дуэйн, когда вот эта злость в тебе, – вздохнула она. – Я тебя просто не узнаю. – И уже отворачиваясь, добавила: – Вечно тебе нужно, чтобы все было по-твоему.
– Вот и будет по-моему, как я, на фиг, хочу!
– Ладно, пойду взгляну на Артура.
– Давай-давай, хоть повеселишься…
Оставшись один в кухне, Дуэйн взгромоздился на высокий табурет, облокотился на стол и охватил голову руками. Так и сидел перед невыпитым стаканом апельсинового сока.
* * *
Сэр Сидней Бэррэклоу, президент Вулфсоновского колледжа, его супруга Каролина, вице-президент колледжа, поэт Джон Уэстол, а также Фрэнсис Мартинсон стояли в вестибюле, ожидая приезда Марии Капералли, графини Медина-Миртелли, специально приглашенной к ним для чтения лекции.
Мария уже звонила сегодня Фрэнку на работу – сообщить, что выезжает.
– Хочу тебя предупредить, Фрэнк, – сказала она, – что я изменилась с тех пор, как мы последний раз виделись. Столько лет прошло.
– Мы оба изменились, – ответил он. – Весь мир изменился.
Он ответил ей беззаботно, однако теперь, стоя в вестибюле, вспоминал их единственную встречу, когда он уже был довольно известным специалистом, а Мария студенткой. Встретились они в Сан-Марино. Фрэнк приехал в эту маленькую горную республику, чтобы из первых рук ознакомиться с ее недавней историей: в 1940 году Сан-Марино, заодно с муссолиниевской Италией, объявила войну антифашистской коалиции, однако в 1943-м объявила о своем нейтралитете, еще до того, как Италия капитулировала. Вот эта квазинезависимость и была предметом статьи, которую в ту пору писал Фрэнк.
Мария расспрашивала его о работе, об археологии. Между ними быстро возникла симпатия. И хотя он был в сопровождении подруги, очаровательной леди Аннет Бит, на прощальный ланч он пригласил и Марию. Оба говорили без умолку, горячо, разглядывая друг друга разбуженным внутренним взором, словно между ними всегда существовало неуловимое взаимопонимание. Аннет, конечно, не обрадовалась.
После ланча оба закурили по сигарете, за Марией зашел какой-то молодой человек, и она ушла, помахав на прощание. Фрэнсис тогда подумал: «На что я ей?» Однако расставание вызвало у него жгучее ощущение утраты, сожаления и любви. Он стоял на балконе и глядел ей вслед, надеясь, что она оглянется напоследок. Она оглянулась.
