– Не совсем так, – ответил Мансур. – Я не стану объяснять, потому что вам никогда этого не понять.
– Вот как ты считаешь… Но ты ведь знаешь, что я могу и даже должен тебя наказать? Наказание может быть унизительным и жестоким!
– Я никогда не испытаю большего унижения, чем то, какое уже пережил!
Джахангир-ага понял, что приказами и угрозами тут ничего не добьешься.
– Сколько тебе лет?
Мансур вызывающе вскинул голову.
– Откуда я знаю! Только вы можете знать, кто я такой, сколько мне лет и чего я стою на этом свете!
Джахангир-ага тяжело вздохнул.
– Признаться, последнего не знаю даже я. – И, чуть помолчав, добавил: – Что ж, на первый раз я не стану тебя наказывать. Но должен предупредить, что, если будешь продолжать в том же духе, тебе придется расплачиваться за это, и цена будет жестокой.
– Вы мне угрожаете?
– Предостерегаю. Хотя могу просто приказать, ибо ты мой подчиненный и раб султана.
– Человек не может быть рабом себе подобного, он раб Аллаха – так записано в Коране, – смело ответил Мансур.
Джахангир-ага усмехнулся.
– Ты стал рабом своих желаний, а это самое страшное и недостойное человека рабство.
Мансур мотнул головой.
– Мною владеет не желание насиловать, грабить, убивать, а желание любить! Вы считаете это преступлением?
Когда молодой янычар вышел на улицу, обступившие Мансура товарищи встретили тяжелый, темный взгляд человека, который осмелился нарушить нерушимое и при этом остался безнаказанным.
Мансур догадывался о том, что Джахангир-ага все понял и не стал его наказывать, потому что знал: самое жестокое наказание и самая страшная расплата для человека – это терзания его души и муки сердца.
– Послушай, – сказал Бекир, – еще не все потеряно. Ты думаешь, что с женщинами так просто? Обхождению с ними надо учиться. Это тебе не саблей махать! Купи ей красивый, дорогой подарок, скажем кольцо. Если черкешенка его примет, считай, у тебя есть надежда на то, что она станет твоей.
– Ее не купишь подарками.
– Ясное дело. Ты просто сделаешь ей приятное – женщины это любят и ценят.
Янычар покосился на товарища. Возможно, Бекир знает, что говорит, недаром он всегда пользовался успехом у женщин!
На следующий день Мансур отыскал ювелирную лавку. Он долго разглядывал тяжелые браслеты, ряды ожерелий, россыпь колец и, наконец, выбрал чудесный перстень с чистой, как первый снег, жемчужиной. Он, не торгуясь, заплатил за него тридцать акче и поспешил к Мадине.
Сердце воина трепетало от страха, когда он вошел во дворик дома сапожника. Мансур вдруг подумал о том, что черкешенка могла собраться и уйти неведомо куда!
Но она сидела в беседке и встретила его острым и быстрым взглядом, после чего как ни в чем, ни бывало, занялась ребенком.
– Здравствуй, – прошептал Мансур. Мадина сухо кивнула.
Немного потоптавшись, молодой воин опустился перед ней на колени, словно перед принцессой, и протянул украшение. Про себя загадал: если – не важно, под каким предлогом, – ему удастся заставить девушку взять перстень, рано или поздно она ответит на его любовь.
– Что это? – Спросила Мадина.
– Подарок.
– Я не возьму.
Мансур продолжал смотреть ей в глаза.
– Неужели я сделал тебе что-то плохое? За что ты меня ненавидишь?
– Нет, – ответила девушка, и янычар почувствовал, что ее голос потеплел, – я не испытываю к тебе ненависти. Ты спас мне жизнь и вернул сына. И все-таки для меня ты – чужой, у нас нет и не может быть ничего общего.
– Кое-что общее у нас все-таки есть. Мы с тобой люди одной веры, и оба принадлежим Аллаху.
Черкешенка молчала.
– Если ты согласна с тем, что я сказал, пожалуйста, прими мой подарок.
Немного помедлив, девушка протянула руку, и Мансур надел перстень ей на палец. Он не отпустил ее ладонь, а стал покрывать поцелуями, и Мадина не отняла руку. Внезапно она ощутила, как в ней поднимается неведомо откуда взявшееся странное возбуждение, и испугалась. До сего момента ее жизнь была временами жестокой и страшной, но понятной, и такими же понятными казались чувства. Ненависть – это ненависть, любовь – это любовь. Она любит Айтека, и ей нужно вернуться к нему. Янычар – враг, и она должна его ненавидеть.
Но сейчас, глядя на то, как этот сильный, прежде казавшийся ей безжалостным человек смиренно стоит на коленях, нежно и страстно целует ее пальцы, не смея поднять глаз, Мадина поймала себя на желании погладить его по голове. Янычар не боялся показаться униженным, склонившись перед женщиной, и не страшился признаться в своей любви. Это свойственно далеко не каждому мужчине!
Девушка вздрогнула и постаралась стряхнуть с себя наваждение.
– Мне нужно вернуться домой, – твердо произнесла она. – Если ты мне поможешь, я всю свою жизнь буду вспоминать тебя добрым словом. Зачем я тебе нужна? Ты же видишь, у меня ребенок, и я должна вернуться к мужчине, которому принадлежу душой и телом. Я никогда не смогу полюбить другого.
Мансур резко отпустил ее руки и встал. Незачем мучить ее и себя. Нужно смириться и отпустить черкешенку с миром, на родину, к жениху. Приняв такое решение, он на мгновение ощутил нечто странное – будто что-то внутри обмякло, и он превратился Существо без плоти и костей, с холодной пустотой в душе и в сердце.
– Тебе опасно идти одной. Можешь снова попасть в плен. А проводить тебя я не смогу, – отрывисто произнес он.
– Я не знаю, куда идти, – сказала Мадина.
– Будет проще пристать к какому-нибудь каравану, – заметил Мансур. – Я постараюсь узнать, когда и какие караваны отправляются в путь в твои края. Дам тебе денег… А пока нам лучше уйти отсюда. Я снял небольшой домик, тебе придется немного пожить в нем.
– Мы можем пойти туда прямо сейчас? – Спросила девушка.
– Да. Я провожу тебя. Потом мне надо уйти. Но я приду снова. Дождись меня и, пожалуйста, не выходи из дома!
– Ты так боишься за меня? – Спросила Мадина.
– Если с тобой что-то случится, я никогда себе этого не прощу. – Мансур поблагодарил сапожника и щедро расплатился с ним.
Тот на радостях подарил Мадине новые туфли без задников из вышитой кожи с изящно загнутыми носами. Девушка взяла ребенка и молча пошла рядом с Мансуром. Глядя на ее легкую походку, густые волосы, красивое лицо, по которому скользили пятна солнечного света, янычар почувствовал, как в сердце вливается новая струя боли. Чтобы забыться, он стал смотреть туда, где покрытые теплой пылью узкие улочки спускались к лазурному морю, где в вышине небес медленно и безмятежно плыли редкие облака, где над берегом колыхалось зыбкое марево полуденного зноя.
