под стол. Я уже была готова лечь, но замечаю небольшую полку с немногочисленной коллекцией книг. Среди них оказываются путеводители по здешним краям, книги по кулинарии и искусству. Выбрав одно из художественных изданий, я направляюсь в спальню, ложусь в постель с ровным матрасом, обещающим немедленный покой и отдых, и открываю толстый увесистый том, который прихватила. На первых страницах я вижу портрет мужчины с красноватым лицом, в черном костюме и белой рубашке – он спокойно сидит в кресле. Книга посвящена искусству экспрессионизма, которое (так уверял автор) проникнуто темами гибели, хаоса и разрушения – всего, что испытали немецкие художники во время Первой мировой войны. Из-за этого они от методов академического искусства перешли к таким, которые отражали бы, насколько искажен, изуродован облик человека и мира вокруг. Действительно, линии на многочисленных картинах в книге резкие, дерганые и неестественные. Листая страницы, я натыкаюсь на отрывки из писем одного экспрессиониста к жене. В письме, датированном 8 июня 1915 года, говорится: «Вчера проходили мимо кладбища, полностью разрушенного при бомбардировке. Могилы взорваны. Видно, что мертвецы в них лежат в различных неудобных позах. Бомбы явили свету дня обитателей гробов: видны кости, волосы, обрывки одежды на трупах в этих могилах, открытых настежь».
Из другого письма от 21 мая 1915 года: «Траншеи тянутся ломаными линиями, точно шрамы; из темных убежищ выглядывают белые лица. Многие по-прежнему готовят себе место: здесь и там убежища превращаются в могилы, куда складывают тела, оставшиеся вокруг. Сами солдаты сидят рядом с убежищами, среди мешков с песком. Всё это похоже на сон: один жарит картошку рядом с могилой возле бункера. Жизнь здесь – сплошной смехотворный фарс».
На репродукции с другой страницы голая девушка лежит на песке на животе, словно упала. Тело желтое, короткие взъерошенные волосы – черные. Я захлопываю книгу, кладу ее рядом, гашу свет и засыпаю. За несколько часов до рассвета меня будит плотный хлопок взрыва, через несколько секунд раздается еще один, и еще, и еще. Это не сон. Я прислушиваюсь к звукам обстрела и определяю по их насыщенности, что взрывается весьма далеко отсюда – за стеной. В Газе, может быть, в Рафахе. Между взрывом, раздавшимся поблизости, и взрывом, раздавшимся вдалеке, – большая разница. Этот был совсем не громким, не резким, но очень густым, будто неторопливый удар по великанскому барабану. К тому же от взрыва, породившего этот звук, не затряслось здание, в котором я находилась (деревянное и легкое), а стеклянные окна (закрытые) не разбились. А когда я встаю с постели и распахиваю рамы, внутрь не влетает облако крупной, мерзкой пыли – только слабая волна воздуха. Я внимательно прислушиваюсь к повторяющимся взрывам, и они пробуждают во мне слабое ощущение близости к Газе, более того – желание слышать их вблизи, осязать пыль от разнесенного здания. Отсутствие всего этого заставляет меня понять, что я бесконечно далека от всего привычного – и не могу вернуться. Но, прежде чем тревога полностью овладевает мной, а нервная паника возвращается, я ложусь в постель и снова засыпаю.
Поднявшись рано утром, я одеваюсь – запах пота, в отличие от бензина, немного выветрился. Я подхожу к машине, сажусь за руль, захлопываю дверь, завожу машину и уезжаю, так и не увидев хозяина гостиницы. Я двигаюсь к месту преступления, так как не знаю, куда еще направиться. На этот раз дорога кажется намного короче, чем впервые, – меня ведут не карты, а изгибы холмов и фруктовые сады с авокадо, манго и бананами. Оказавшись на месте, я обнаруживаю, что со вчерашнего дня ничего не изменилось. Разве что сейчас не так жарко: день только что начался, а восходящее солнце скрыто за тонкой дымкой облаков. Подойдя к бетонному зданию, которое в прошлый раз встретило меня девизом «Победит не автомат, а человек», я карабкаюсь на крышу. Оттуда виден Рафах, заслоняющий горизонт. Сегодня от него бесшумно поднимается дым от бомбардировки и растворяется в бледно-голубом небе, которое почти сливается с серой стеной, скрывающей большинство домов Рафаха. Некоторые коллеги на моей новой работе – очень приятные люди – родом из Рафаха или других мест в Газе. Ради этих коллег, которые многие годы ждали указа, разрешающего им поехать в Рафах, я стою, смотрю и впитываю всё, что вижу.
Спустившись с крыши, я устраиваюсь в тени камфорного дерева на песке и достаю йогурт, который прихватила из холодильника в гостинице вместе с ложкой. Его белизна иногда режет глаза, и я осторожно скольжу взглядом по рутинным подробностям, замеченным вчера: стволы деревьев, поднимавшиеся из песка, небольшая восстановленная траншея, девиз на бетонном здании, лагерь на противоположной стороне улицы. Закончив есть, я опираюсь рукой о землю, поднимаюсь и вдруг замечаю рядом с собой на песке отчетливые следы собачьих лап. Они расходятся в разные стороны. Во мне снова шевелится страх, я очень осторожно двигаюсь к машине – возможно, за мной с вышек в лагере наблюдают солдаты. Неловко ковыляя, я оглядываю стволы деревьев, почти засохшие листья, деревянные скамейки для тех, кому пришла бы охота здесь гулять, мешки с песком вдоль траншеи. Однако ноги не хотят скорее нести меня к машине, чтобы я немедля покинула это место, и тогда я вспоминаю про жвачку. Вынув из сумки упаковку, я бросаю в рот две пластинки, остальное убираю в карман и начинаю жевать. Поднеся к глазам стаканчик из-под йогурта (который по-прежнему держу в левой руке), я читаю надписи на нем, пока не добираюсь до машины. Открыв дверь, я ставлю сумку на пассажирское сиденье, стаканчик из-под йогурта засовываю под ручной тормоз, неторопливо завожу машину и еду вдоль ограды лагеря. На нее я стараюсь по возможности не смотреть, а вместо этого разглядываю местность вокруг парка. Я веду машину в направлении, противоположном тому, откуда приехала, и через несколько метров оказываюсь в конце улицы, где она раздваивается. Одна из дорог ведет направо – в Рафах. Там выстроились многочисленные военные автомобили и танки, их окружили десятки солдат. Некоторые переговариваются, покачиваясь на носках туда-сюда. По-видимому, готовятся к атаке на Рафах. Я поворачиваю налево – прочь, подальше от Газы и ее окрестностей, и того, что там вот-вот произойдет. Потом – на восток. Теперь я бесцельно кружу, точно испуганная муха, среди холмов и лоскутов песка, иногда разреженных рядами кипарисов и камфорных деревьев. Время идет, а я так и не могу решить, что делать. Наконец, притормозив у обочины, я достаю с заднего сиденья карты и открываю израильскую в поисках номера улицы, на которой нахожусь. Ага, значит, вот куда я доехала. Скольжу взглядом на восток и на севере замечаю несколько населенных пунктов с арабскими названиями, сосредоточенных на клочке земли,
