Ознакомительная версия. Доступно 19 страниц из 91
бельгийской неразберихой из хаоса, католичества, нарушений распорядка и малой, но быстрой помощи населения в виде фразы « ni vu ni connu »[27]. Они сражались против своих палачей, они не давали покорно, как стадо баранов, тащить себя на бойню.
Так, например, из шестнадцатого транспорта с 999 евреями, отправленного в Польшу из мехеленской казармы Доссен, сбежали 177, а из двадцатого — 231 человек из 1631. Перед депортацией из Мехелена заключенные смогли пронести в вагоны отмычки, долота и прочие полезные вещи.
Но прежде чем они сами начали взламывать двери вагона, пришла неожиданная помощь извне. Три парня, двадцати с небольшим лет каждому, атаковали состав под покровом ночи в районе деревни Бортмербек. Из Брюсселя они выехали на велосипедах навстречу поезду. На троих у них были один револьвер, четверо плоскогубцев, фонарь «летучая мышь» и рулон красной бумаги. Им удалось освободить пятнадцать евреев. Потом поезд проехал несколько километров, и еще десяток человек сумели выбраться из него собственными силами. Троих молодцов звали Робер Местрио, Жан Франклемон и Жорж Лившиц. Позже немцы арестовали Лившица и расстреляли. Акция в Бортмербеке была единственным во всей Европе нападением на еврейский транспорт.
Мне выпала удача повстречаться с престарелым Робером Местрио. Жизнерадостный, крепкий старик, он все спрашивал меня, почему это люди без конца интересуются каким-то одним коротким моментом его биографии. В своей жизни я еще много чего успел сделать, говорил он усмехаясь. У железной дороги вблизи Бортмербека стоит памятник с такой надписью: «Друг-прохожий, окажи почтение этим героическим рукам. Они спасли тех, кого силы зла посылали в ад».
Освобождение сопровождается взрывом эмоций, ликованием, яростью. Оно также сопровождается чисткой. В Бельгии вместо термина «чистка» используется в самом общем смысле слово «репрессии». В нашей политике это остается темой для дискуссий. Обсуждается вопрос об амнистии для коллаборационистов. В 1997 году христианский демократ Сёйкербёйк представил во Фламандский парламент законопроект о небольшой компенсации жертвам войны и репрессий. Чтобы обеспечить большинство в соответствующей комиссии, потребовались бы голоса партии Фламандский блок. Я дискутировал с Сёйкербёйком по поводу его законопроекта. Нельзя ставить на одну доску людей, пострадавших во время оккупации, с теми, кто вел себя неправильно и понес за это наказание, говорил я ему тогда. Сёйкербёйк был не в состоянии это понять. А вместе с ним не в состоянии это понять и многие фламандисты.
Для меня загадка, почему они не в состоянии это понять. Впрочем, фламандский парламент вообще некомпетентен решать этот вопрос.
Чистку осуществляли в первую очередь военно-полевые суды. Примерно шестеро из каждой тысячи человек были осуждены, то есть семеро из тысячи во Фландрии и пятеро из тысячи в Валлонии. Новейшие исследования показали, что 62% обвинительных приговоров были вынесены на нидерландском и 38% на французском; эти цифры незначительно расходятся с данными о ^отношении государственных языков согласно переписи населения 1947 года.
Во Фландрии большинство случаев коллаборационизма были мелкими, сравнительно много людей были осуждены за участие в той или иной пронемецкой организации. Это называют у нас политическим или культурным коллаборационизмом. В Валлонии и вообще во франкоязычной части Бельгии сотрудничество с оккупантами каралось строже, чем во Фландрии; здесь было вынесено и приведено в исполнение больше смертных приговоров. В Бельгии к тюремному заключению было приговорено больше людей, чем в Нидерландах или Франции, однако меньше, чем, например, в Норвегии.
Среди фламандских националистов до сих пор идут разговоры о том, что наказания были слишком суровыми. Бельгия близка к среднеевропейскому показателю, так что в этом смысле они не правы. Но, к примеру, Август Бормс был настолько болен, что его перед расстрелом привязали к стулу. Я вовсе не разделяю красивое восхищение ряда фламандцев этой фигурой, напротив, я уже писал в этой главе о его политическом кретинизме, о его тщеславной фразеологии и особенно о его пресмыкательстве. Но понятная в данном случае расплата отнюдь не попала в цель, а обернулась вопиющей бесчеловечностью.
Я не говорю здесь о крайностях, наверняка случавшихся при освобождении. Крайности ни в коем случае не следует оправдывать, хотя нетрудно понять возмущение народа после многих лет жестокой оккупации. Кроме того, только что вернувшемуся из лондонской эмиграции правительству стоило величайшего труда заставить людей признать свою власть. Народные репрессии ничто по сравнению с бесчинствами оккупантов. Разве не демонстрировали немцы и их бельгийские прихвостни самым безжалостным образом четыре года подряд, как можно безнаказанно грабить людей и как мало стоит человеческая жизнь? На мой взгляд, критика со стороны фламандцев по большей части продиктована стремлением вызвать к себе жалость, что плохо согласуется с фактами. Впрочем, это не значит, что чистка сама по себе не нуждается в критической оценке.
Во-первых, крупные фигуры экономического и финансового коллаборационизма вообще не привлекались к ответственности; объяснялось это тем, что они были необходимы для восстановления страны. Сурово наказывать малых сих и отпускать на волю крупных преступников — позиция, недостойная цивилизованной юстиции.
Во-вторых, имеются данные, что с самого начала от ответственности пытались уберечь фламандский национализм. Фламандские националисты из ФНС использовали оккупацию, чтобы угнездиться во многих руководящих органах. Они безоговорочно приняли национал-социалистскую риторику. После войны новые власти, которые перед войной рассматривали ФНС как жестокого конкурента, теперь увидели шанс отобрать у соперников их гражданские и политические права на всю жизнь. Это было по душе в первую очередь пробельгийским католикам. С другой стороны, нельзя было исключить, что некоторые социалисты и либералы предпримут попытку воспользоваться чисткой и лишить избирательных прав часть католиков. Так разборки с коллаборационистами стали предметом мелочной партийной политики, хотя первоначально их смысл был совсем не в этом.
В-третьих, массы произвольно интернированных оказались в особенно бесправном положении, потому что бельгийская юстиция, прежде всего военно-полевые суды, оказалась выбитой из колеи десятками тысяч случаев и внутри нее воцарился хаос.
В-четвертых, в первые месяцы после освобождения планка наказаний стояла неумолимо высоко, но затем она начала снижаться. За сопоставимые провинности в начальный период выносили смертный приговор, а несколькими месяцами позже давали пожизненное заключение. Следствием суровых приговоров начального периода было то, что с 1946 года осужденных зачастую амнистировали или реабилитировали и досрочно выпускали на свободу.
В-пятых, мера наказания сильно различалась от суда к суду. Язык тут ни при чем. К примеру, различия между фламандскими судами бросаются в глаза и связаны с плохой или, скажем так, совершенно отсутствующей координацией. Это болезнь, которой бельгийская юстиция страдает до сих пор. Например, в деле о наркотиках один прокурор требует проявить терпимость, а другой настаивает на суровом наказании. В тот период и
Ознакомительная версия. Доступно 19 страниц из 91
