дверь на цепочку, она, не говоря ни слова, ушла вглубь квартиры.
Жилище «Святого старца» на монашескую келью отнюдь не походило, хотя обставлена квартира была довольно скромно. К немалой досаде Борштейна в квартире было полно людей, почти все — женщины; было шумно: где-то громко разговаривали, слышался звон посуды, в какой-то из комнат играл граммофон.
Григорий Ефимович сидел на кухне напротив ведерного самовара и чинно хлебал из фарфорового блюдца чаек. Старец только что вернулся из бани, отчего на его раскрасневшемся лице застыло выражение ленивого блаженства, а прибранные на обе стороны волосы и расчесанная борода лоснились.
Борштейн робко поздоровался, запинаясь, напомнил Старцу о их мимолетной встрече на «Вилле Родэ» несколько дней назад и сбивчиво попросил помощи или совета в одном важном деле. Потом замолчал и, не зная, как себя дальше вести, стоял в проеме кухонных дверей, переминаясь с ноги на ногу. Распутин Натана Лазаревича, похоже, не узнал, да и вообще, видимо, плохо помнил подробности своего недавнего загула в известном кафешантане, но, что называется, марку старался держать.
— Пришел, стало быть, мил человек, — прищурившись, сказал Старец, пристально глянув на Борштейна. — А я тебя ждал… Знал, что придешь… Ну садись, чайку попей… Чай — травка божья — на пользу пойдет…
Тут же появилась впустившая Натана Лазаревича женщина; молча поставила на стол чашку на блюдце и снова ушла.
Натан Лазаревич покорно опустился на довольно грубо сколоченную скамейку и, взяв в руки невесомую чайную чашку из дорогого фарфора, стал пить, невольно подражая Распутину, шумно и с прихлебыванием. Старец молчал, ощупывая Борштейна колючими глазами, а тот, собравшись с духом, стал рассказывать. Сначала невнятно и запинаясь, потом довольно бойко изложил он то, с чем пришел к влиятельному мужику Натан Лазаревич.
На счет совета Борштейн слукавил — не нужен был ему совет; он уже сам придумал как провернуть аферу, да такую, что на всю жизнь должно хватить, и не на одну!.. Даже если львиную часть драгоценностей придется отдать этому пророку в плисовых штанах.
Рассказывая о своих планах Распутину, подробно, но в то же время не раскрывая до конца всей подноготной, Борштейн мысленно собой восхищался. Еще бы: он — младший сын скромного конторщика, удачно женившийся на дочери банкира, оказался прямо-таки баловнем фортуны, вытянувшим не один счастливый билет, а целых два!
Правда, по мере того как Натан Лазаревич рассказывал, у него складывалось впечатление, что Старец ничего не понял. Так оно и было, ибо слушать Распутин не умел; кое-что он уловил, но большая часть того, что говорил Борштейн, проскочила у Старца мимо ушей. Видно, привык Григорий Ефимович, что обычно не он, а его слушают. Распутин потому и говорил-то в основном малопонятными обрывками фраз, взятых то ли из писания, то ли из чьих-то речей или проповедей, которых он нахватался за время странствий и которые окружающие, услышав из его уст, почему-то принимали за божественные откровения. Кроме того, Распутина постоянно отвлекали. Во время неспешного, почти ритуального чаепития в кухню то и дело кто-то заходил, заставляя пугающегося всего и вся Борштейна прерывать повествование. Беспрерывно звонил стоявший в коридоре на подставке телефон, и несколько раз Старца звали к аппарату.
В конце концов Натан Лазаревич замолчал и, затравленно глядя на бессмысленно-довольное выражения лица Распутина, с ужасом подумал о том, что сейчас ему придется ретироваться из этой квартиры не солоно хлебавши, а Старец, будь он неладен, чего доброго, расскажет кому-нибудь о драгоценностях.
И тут в кухне появился еще один субъект, причем не похожий на остальных обитателей странной квартиры. Это был худой высокий мужчина лет сорока, в твидовом костюме, с бледным до синевы лицом, тоненькими усиками на верхней губе. Он, нимало не смущаясь, уселся за стол, по-хозяйски налил себе чаю, не спеша протер носовым платком круглые очки, водрузив их на хрящеватый нос, и уставился на замолчавшего при его появлении Борштейна.
— Ты говори, говори… Чего замолчал? — подбодрил Натана Лазаревича Распутин, — его не бойся, — он кивнул в сторону сидящего за столом мужчины, — секлетарь это мой…
— Арон Самуилович Симанович, — представился человек в твидовом пиджаке, слегка кивнув при этом Борштейну. — А зачем говорить… Я и так слышал… Дело ясное, — повернувшись к Распутину, он сделал простецкое лицо. — Что мы будем вас, Григорий Ефимович, отвлекать?.. Не беспокойтесь, я сам справлюсь…
— Ты смотри, помоги ему, — велел Распутин.
— Всенепременно, Григорий Ефимович, — заверил Симанович.
Секретарь Распутина жестом пригласил Борштейна следовать за ним и проводил его в небольшую каморку с узким окном, где никого не было, стоял тонконогий стол, кушетка и пара кресел, а на полу почему-то лежала довольно вытертая шкура медведя. Там, за закрытыми дверями новые знакомые, великолепно нашедшие общий язык, просовещались больше часа.
После довольно странно начавшегося, но удачно закончившегося визита Натан Лазаревич, выпущенный из квартиры Распутина через черный вход, спустился по узкой лесенке во двор и быстро зашагал к оставленному у Фонтанки автомобилю. Забравшись на сидение, он велел шоферу поднять верх и ждать.
Через четверть часа к автомобилю подошел Симанович и молча передал Борштейну сложенный пополам клочок бумаги. Натан Лазаревич развернул бумажку и прочел написанные корявым почерком печатными буквами несколько слов: «МИЛАЙ ДАРАГОЙ ЯВИ МИЛОСТЬ ПАМОГИ ЧЕЛОВЕКУ ГРИГОРИЙ».
А еще через пару дней эту маловразумительную записку держал в руках камергер Его величества барон Арминий Евгеньевич фон Фёлькерзам и с явным неудовольствием слушал сидящего напротив него за массивным столом Борштейна. Человек этот был Арминию Евгеньевичу неприятен, поскольку он уже несколько дней добивался встречи, ссылаясь на свое знакомство с Распутиным. Такая протекция барона фон Фёлькерзам, мягко говоря, неприятно удивила, но настырного банкира все же пришлось принять, ибо об этом якобы распорядился сам Государь.
При встрече с Борштейном единственным желанием Арминия Евгеньевича было поскорее отделаться от этого типа, поскольку сама мысль о том, что этот весьма скользкий молодой человек хочет втянуть его в какие-то делишки Распутина, вызывала у него чувство брезгливости. Однако сказанное Борштейном-младшим поразило Арминия Евгеньевича настолько, что он не поверил собственным ушам.
— Простите, я не совсем понял, что вы от меня хотите? — в некотором замешательстве переспросил барон.
— Поскольку Григорий Ефимович считает, что те драгоценности, которые указаны вот в этих документах, — Натан Лазаревич положил ладонь на лежавшие
