картине, видите ли, изображена площадь Александра в Берлине, где отец Борштейна когда-то держал табачную лавку.
— Этого не может быть… — пролепетал Горский.
— Что не может быть?! — грубо оборвал его Волгин. — Сами читайте, если не верите!
Михаил Ильич выдернул из рук Хайзарова и буквально швырнул искусствоведу бумажку с записями. Горский взял листок в дрожащие руки, с трудом водрузил на нос очки и стал читать, шевеля губами.
— Ну что за кретин?! — сокрушался со злостью Волгин. — Этот идиот Борштейн не придумал ничего лучше, чем запихать украшения стоимостью в полмиллиарда долларов в картину?! Он бы еще, как мадам Петухова, — в стул их зашил! Поди сыщи теперь эту картинку! Я с самого начала, с того самого дня, когда мне папаша мой рассказал про эти бриллианты, знал, что ничего из этого не выйдет. Все, хватит с меня кладов! Я в этом деле больше не участвую!
— Да, вы правы, — подавленным голосом сказал Хайзаров. — Ничего из обстановки квартиры банкира, разумеется, не сохранилось. Столько лет прошло; картину теперь не найти… А впрочем, — уже более бодрым голосом добавил он, — оно, может, и к лучшему. Не выгорело это дело — займусь другим. Так что, господа, я возвращаюсь в Нью-Йорк. Как говорится — пора и честь знать…
— Найду! Все равно найду! — с отчаянным упрямством в голосе твердил Горский. — Я полжизни потратил на эти драгоценности! Я не могу их не найти!
Вскоре из заплеванной с разрисованными стенами парадной панельной многоэтажки один за другим выходили несостоявшиеся кладоискатели. Первым вышел злой как черт Волгин. Михаил Иванович, не глядя по сторонам, сел, сердито хлопнув дверью, в перегородивший проход к парадной большой черный автомобиль, который тут же тронулся с места. Минуту спустя из-за облупленной двери показался Хайзаров, поддерживающий под руку Горского. На бедного искусствоведа было жалко смотреть; он как будто постарел на пару десятков лет и выглядел теперь совсем как дряхлый старик. Викентий Львович, напротив, в депрессию явно не впал, держался бодро и мысленно уже прикидывал, чем бы ему теперь заняться.
Эпилог
Леонид Андреевич огляделся по сторонам и с облегчением перевел дух. Он только что закончил переносить вещи из большой комнаты в маленькую, где они с тетей Верой ютились до того, как в их квартире появился странный квартирант.
— Опять мы без жильцов остались, — сказал он тетке, складывающей в старомодный фанерный чемодан оставшиеся пожитки. — Последний вроде интеллигентный был, порядочный, но ведь недели не прожил… Хорошо хоть заплатил за месяц вперед.
— Да, — согласилась Вера Фёдоровна, — такой приятный мужчина… Жаль, что он съехал…
— Придется опять объявление подавать, — проворчал Леонид. — Это, между прочим, тоже денег стоит, а сдать комнату сейчас, сама знаешь, трудно. Если в ближайшее время не найдется съемщик, то и не знаю, что делать будем…
— Проживем как-нибудь, — пожала плечами тетя Вера.
Леонид еще раз прошелся по опустевшей, несмотря на оставшуюся мебель, комнате, утратившей вместе с вещами обжитой вид, еще раз открыл и закрыл дверцы шкафа, на всякий случай заглянул под диван и, нетерпеливо посмотрев на тетку, спросил:
— Ну что, вроде все собрали?
— Да, все, — ответила Вера Фёдоровна, закрывая крышку чемодана. — Осталось только фотокарточки снять.
Леонид обреченно посмотрел на завешанную портретами родственников стену, скинул тапочки и, взгромоздившись на стул, стал снимать со стены рамки с фотографиями.
— Кому они нужны, эти карточки? — с легкой досадой пробормотал он. — Висели бы твои предки тут; ничего бы с ними не сделалось…
— Не понимаю, Леонид, как ты можешь так говорить о моих, да и о твоих тоже, родственниках? — укоризненно сказала Вера Фёдоровна. — Это же память! Этих людей уже нет с нами, и все, что от них осталось, — эти фотографии.
— Вот и я о том же, — съязвил Леонид. — Лучше бы они что-нибудь более ценное после себя оставили: квартирку бы какую-никакую, например…
— Я, между прочим, тоже всю жизнь работала, а палат каменных так и не нажила, — с обидой в голосе сказала Вера Фёдоровна. — Так что уж не взыщи — кроме этих двух комнат и фотографий, ничего тебе в наследство не оставлю.
— Ну что ты, тетя Вера, — смутился Леонид Андреевич. — Я же в шутку это сказал…
Леонид поспешно стал снимать со стены одну за другой фотографии, передавая их на руки Вере Фёдоровне. Дойдя до большого портрета теткиного мужа, он с усилием потянул его на себя; неожиданно массивная бронзовая рама отцепилась от торчащего из стены гвоздя, и Леонид чудом удержал портрет бравого красноармейца, чуть было не рухнувший на пол.
— Осторожнее, Лёня! — вскрикнула Вера Фёдоровна.
— Держу, держу, — с натугой произнес Леонид, перехватив раму обеими руками и медленно опустив портрет на пол. — Ну и тяжеленный он… — заметил он, отдуваясь. — Килограммов десять весит, а то и больше… Рама, похоже, литая…
— Это рамка старинная, видимо, еще от дореволюционной обстановки осталась, — сказала тетя Вера.
— Почему ты так думаешь?
— В ней была картина; наверное, прежним хозяевам принадлежала.
— Что за картина?
— Я уже точно не помню… Какие-то дома нарисованы. Холст порван был сильно, потому ее и не утащили. Я эту картину в шкафу нашла, когда въехала в маленькую комнату. Сам-то холст пришлось выбросить, а вот рама пригодилась для портрета Игоря Кондратьевича — как раз по размеру подошла.
