я поворачиваюсь к нему спиной и крепко прижимаю дочку к груди, к своему животу.
– Усекла?
Я киваю, по-прежнему стоя к нему спиной.
– Усекла, сказал?
– Да, – отвечаю ему.
– Вот и славно. Ну теперь, когда с этим разобрались, я тебе скажу то, что хотел сказать уже давно.
Я оглядываюсь на Ленна, по-прежнему сидя к нему спиной. Она словно ограждение между ним и малышкой. Дочка стала искать мою грудь во сне.
– Ты, Джейн, вроде довольна собой. Все тебе нравится.
Я хмурюсь, глядя на него.
– И теперь я знаю, что никуда ты не денешься, ни шагу отсюда не ступишь после того, что я тебе сказал.
Малышка прикладывается к груди и начинает кушать.
– Сестра твоя, видишь что, – начинает он. – Нету ее больше в Манчестере.
Что?
– Вышвырнули ее, говорю тебе, пограничники выставили из страны где-то пять лет назад, нету ее больше в Англии.
– Что? – непонимающе спрашиваю я, поворачиваясь к нему лицом так, что покрывало раскрывается. – Ты врешь.
– Выдворили ее, взад в джунгли, нету ее здесь, только ты и я остались, ну и малышка Мэри.
– Нет, ты врешь, у меня письма сохранились.
– Старье у тебя сохранилось, – фыркает он. – Я тебе их по норме выдавал, потому что там дни не написаны. Те, где новости были, я в печь отправил, штоб лишнего не узнала, где-то страничку сжег, где-то все письмо. Эта тупица тебе много писала. Но ты бодрячком из-за писем держалась, что есть то есть. – Он бросает взгляд на малышку. – Но больше писем нет. Осталась парочка, но я их все сжег. Не живет она больше в Англии, Джейн. Давно ее вышвырнули из страны. Отправили туда, откуда вы вдвоем пришли. Нелегалка она. Никого у тебя тута больше нету, только я и детеныш. Только мы у тебя есть, и никуда ты не денешься, если только не хочешь, чтобы малышка Мэри на дно дамбы отправилась.
Глава 12
Стоит глубокая ночь, свет из окна маленькой спальни тусклый и тихий.
Ленн храпит в другой комнате.
Я попросила полтаблетки перед сном, и он согласился. Теперь я лежу, прислонившись к стене, на односпальной кровати, кормлю, думаю и страдаю. Я в забвении, но недостаточном.
Мою сестру выслали много лет назад? Как? Моя реальность была ложью, мои надежды, спроецированные на нее, пережитые во время ее медленного пути к свободе, были обманом. Она ни на йоту не приблизилась к освобождению от своего долга. Теперь он всю жизнь будет на ней висеть. Все долги и ни одной возможности с ними расплатиться. Я спросила Ленна, как именно ее депортировали – на самолете или каким-то более опасным способом. Официально или неофициально. Он не знал. Я молилась, чтобы Ким Ли посадили в самолет вместе с вещами и отправили домой во Вьетнам. Но думаю, ее засунули в контейнер, похожий на тот, в котором мы приплыли. Жадные люди перевозили ее из порта в порт, больную, замерзшую, велели молчать, угрожали, что не дадут ни еды, ни воды.
Моя малышка кушает хорошо. Ее силы растут. Я чувствую силу в ее губах, живость крошечного ротика, когда она сосет мою грудь. Я наслаждалась одним днем счастья с ней. Ленн подарил мне этот день. Я потеряла сестренку и обрела дочь. И все это его рук дело.
Дочка прекращает кушать и засыпает у моей груди. Ее ротик открыт, щечки горячие, красные и полные, ее тело прижимается к моему, ее тонкие волосики потеют в моем локтевом сгибе. Она пахнет молоком. Сладостью. Я слышу ее крошечное, как у полевки, дыхание и его ворчливый храп, и больше ничего.
Я сплю, когда спит она, и таблетки помогают справиться с болью в теле, голове и животе. Я сломлена внутри и снаружи. Бедная моя сестренка.
Подгузники для моей малышки – целое испытание, которого я никак не ожидала. Кормление проходит нормально, сон тоже, и дочка почти не кричит и не плачет, как будто уже понимает, что ему это не понравится, и старается максимально облегчить мне жизнь, пока я перевариваю весь ужас того, что он мне сказал. Каждый подгузник – черный. Черная жижа на ее спине такая густая и липкая, что я с трудом могу ее убрать. Когда я все оттираю, остаются красные следы, и я боюсь, что дочка заплачет, но она не плачет. Я вытираю кожу бумажными полотенцами и водой, а когда это не помогает, пробую фланелевой рубашкой, одной из тех, что были у Ленна. Это немного помогает, но после этого малышка остается сырой. Эта черная жидкость – нормальное явление? Я хочу, чтобы старая мудрая медсестра сказала мне, что это нормально, что с малышкой все будет хорошо и что когда-нибудь она вырастет счастливой женщиной, женщиной со своей собственной жизнью.
На следующий день рано утром Ленн отправляется на уборку ячменя. Этот месяц выдался жарким, и, по его словам, урожай будет приличным. Я сижу на односпальной кровати и шепотом читаю дочери «О мышах и людях». Ту часть, где Джордж и Ленни рассказывают Кенди о кроликах. О планах. О мечтах. Она кушает и издает довольные звуки, пока я читаю дальше. Ким Ли отправили домой, и я чувствую, что это сделал Ленн, хотя он просто рассказал мне о случившемся. Он скрыл новости. Он использовал мою надежду на спасение сестры против меня. Ким Ли депортировали, и теперь я как Джордж в конце книги, когда он стреляет в Ленни и остается один на один со своими надеждами на люцерну, и я всегда думала, что буду Ленни, а она – Джорджем. Я буду читать эту книгу своей дочери снова и снова. Я не позволю ему забрать у меня книгу. Она необходима ей. Если понадобится, я буду учить ее жизни по этой книге. Я буду перечитывать ее, чтобы вызубрить наизусть, и она тоже.
– Бутерброд мне пораньше сделай, – кричит он с лестницы. – Сделай два!
Я несу с собой малышку, гладя ее по узкой спине, чтобы она срыгнула, вокруг моего правого плеча перекинуто полотенце. Я в совершенстве успела освоить это дело. Потихонечку спускаюсь по лестнице на попе, словно ребенок, вцепившись в дочь, не обращая внимания на перила. Это не идет на пользу лодыжке, но по крайней мере так я не упаду и не раздавлю мою малышку.
– Давай сюда Мэри, – говорит он.
– Нет, – отвечаю я. – Она хочет есть. Я покормлю ее и приготовлю тебе бутерброды.
Он смотрит на меня так, словно собирается что-то сказать,
