я думаю, что она вот-вот чихнет, но она принюхивается, открывает рот, словно для моей груди, а потом снова спокойно укладывается и отдыхает. Ее глаза двигаются под веками. Ей снятся сны. Я никогда не видела такой гармонии в его доме. Она – дар, и он недостоин даже знать, как она выглядит.
Я оставила пуповину внизу. Ленн предложил мне зажим для морозильника, а затем ножницы, которые он простерилизовал в кастрюле с водой на плите. Мы не были уверены, что это необходимо, но так нам показалось разумнее. Я накрыла ее пупок ветеринарной марлей и закрепила марлю изолентой. Ничего лучше я сделать не могла.
Я никогда не испытывала такой усталости и такого облегчения. Она родилась где-то на месяц раньше, может быть, больше, но малышка кажется идеальной. Ну она выглядит идеально, кушает и спит. Пальчики на руках и ногах на месте. Немного волос на голове, немного на плечах. Родинка на шее. Ресницы, ресницы моей сестры, и самые изящные ноздри, которые я когда-либо видела.
Я хочу изучать ее, как аспирант изучает узкую область своего предмета. Глубоко и целенаправленно. Сосредоточенность, которую трудно осмыслить. Я хочу узнать ее.
В конце концов, я съела три таблетки, целых три лошадиных таблетки, учитывая дозу, принятую утром. Как выяснилось, я сильна, как чертов слон. У меня анатомия какого-то давно забытого мамонта, какого-то кита-убийцы из холодных арктических глубин, я грозна, словно река в половодье. Возможно, теперь он это видит. Но мне нужно быть осторожной. Я смотрю на дочку и мыслю ясно, отныне так и должно быть ради нашего с ней будущего. Я должна быть бдительной и внимательной. Половина таблетки в течение следующих нескольких дней, затем треть. Может быть, со временем дойду до четверти, но, скорее всего, до трети.
Брезент до сих пор валяется внизу, если только он его не убрал. Скорее всего, оставит это дело мне. Кровь, отброшенная в сторону пуповина, лежащая, словно мертвая змея, пот, лаймовый лимонад, плацента и мертвые листья.
– Бутерброд бушь? – кричит Ленн снизу. – Ветчина с сыром пойдет? – Он предлагает мне бутерброд.
Предлагает мне его.
Меня удивляет не внезапное урчание в животе. Скорее удивляет эта смена ролей, наступившая перемена. Той кошмарной ночью, когда я лишилась своей здоровой лодыжки, шесть лет назад, он хотел колбасок с пюре и ждал, пока я пыталась приготовить его ужин, пока не потеряла сознание от боли прямо перед плитой.
Я разворачиваюсь, выпуская малышку из объятий, и сажусь на край кровати.
– Да, пожалуйста.
– Счас будет!
Я слышу лязг металла, с которым Ленн открывает хлебный ящик. Слышу, как целлофановая упаковка срывается с толстого куска СуперБелого. Она шуршит. Слышу, как он открывает холодильник и достает нарезанный сыр, нарезанную ветчину и маргарин. Он никогда не делал ничего подобного, а я сижу на односпальной кровати в маленькой спальне рядом со спящей дочерью и слушаю, как он готовит мне ужин.
Ленн поднимается с двумя тарелками и отдает одну мне, не сводя с нее глаз.
Он стоит в дверном проеме, опираясь огромным плечом о косяк, и мы оба смотрим на нее, оба жуем и глотаем, и в доме стоит полная тишина. В окне горит теплый июньский свет, отбрасывая отблеск на одну сторону ее лица, и малышка отбрасывает совсем крохотную тень.
– Хорошенький детеныш, да? – шепчет он.
– Да.
– Я завтра в город поеду, куплю продуктов на неделю, у нас лимонад почти весь вышел.
Я улыбаюсь ребенку. Мне надо в туалет, и я хочу взять ее с собой, никогда не отпускать дальше расстояния вытянутой руки. Но малышка спит, и я не хочу лишать ее необходимого отдыха.
– Можешь приглядеть за ней, пожалуйста? – прошу его. – Мне надо в туалет.
– Конешн могу.
Ковыляю к двери, он отходит в сторону, и я прыгаю к перилам, стаскивая себя вниз, оглядываясь с каждым шагом, чтобы увидеть ее там одну, хрупкую, беззащитную. Правая ступня стала совсем плоха. Хуже, чем обычно. Если я хоть немного на нее наступлю, мне кажется, что она с хрустом отвалится. Вцепляюсь в стену, чтобы добраться до унитаза, затем сажусь; одна стопа глядит на дверь, другая – на ванну. Пальцы на ногах посинели, кровоток становится с каждым годом все хуже и хуже.
Из меня текут жидкости. Не так много, как я ожидала, но все равно. Я подмываюсь и брызгаю ледяной водой на лицо и шею, и какая-то неведомая сила тащит меня наверх. Прошло слишком много времени. Я должна видеть, как она дышит, как двигается ее грудь, ее веки, ее ноздри. Я должна поделиться с ней своим теплом.
Ленн все еще стоит в дверях и наблюдает за ней. Я, ковыляя, прохожу мимо него, а она все еще спит, укрытая кольцом подушек.
Проверяю ее дыхание, оно неглубокое и учащенное, но дочка выглядит здоровой. Я бы отдала свою почку и легкое за то, чтобы ее прямо сейчас осмотрел врач, провел полное обследование, выдал какой-нибудь отчет или справку о том, что она здорова, что у нее ничего не болит, что она будет жить и здравствовать и что она никогда не будет такой, как он. Я бы даже согласилась на то, чтобы рыжеволосая женщина вернулась проведать мою малышку. Чтобы заверить меня, что мой ребенок сильный.
Ленн доедает свой бутерброд, а я – свой. Я устала. Она скоро проснется, чтобы покушать, а мне нужен отдых, нужно восстановить силы.
– Мне надо поспать, – говорю ему.
– Еще одно одеяло возьми. Ночь ясная, на дворе холоднее, чем кажется. – Ленн показывает пальцем в окно.
Я иду к комоду. Справа лежат вещи его матери, слева – пачка моих писем от Ким Ли, обвязанная шпагатом, и мой потертый томик «О мышах и людях». Я беру одеяло из стопки его матери, держусь за косяк и оборачиваюсь, чтобы в ужасе увидеть, как он держит моего ребенка.
– Что… – я еле дышу, говоря нервным шепотом. – Что ты делаешь?!
– Дочку держу. – Он смотрит на нее с улыбкой, держа ее тело своими огромными лапищами, его мерзкие ногти в сантиметре от ее головы и бедер.
Я подхожу к нему.
– Дай ее мне, ей нужно покушать.
– Сильный детеныш, – говорит Ленн, поднимая подбородок, чтобы взглянуть на меня. – И если тебе хоть раз взбредет в голову сбежать с ней отсюда, – он двигает свою ладонь так, что его плоские пальцы скрючиваются вокруг крошечной шеи моей дочки. – Я ее в дамбе утоплю.
Я бросаюсь к нему и забираю малышку. Ленн отпускает ее безо всякой борьбы;
