давили на грифель, отчего он то и дело ломался, и рвалась бумага.
Рисунки получались слишком грязными и темными в стиле «чернот» Одилона Редона.
Матфей недовольно вырвал очередной лист и, скомкав, бросил в пакет.
Нога, пытаясь найти выход расстроенным нервам, подергивалась, отстукивая ритм крутящейся в наушниках песни мечтателя Джона Леннона «Imagine». Престарелая койка скрипуче вздыхала поношеными пружинами, отчего соседи по палате «доброжелательно» просили перестать дергаться.
Он сидел, согнувшись в три погибели над прикроватной тумбочкой, и старательно чиркал в блокноте. Голову сдавила судорога боли. Он вздрогнул и застыл, внутренне умоляя кого угодно, чтобы боль утихла, но она лишь усиливалась.
Вцепился в спинку кровати, стараясь перетерпеть, но боль не проходила. Сорвал наушники, упер острые локти в колени, положил голову на ладони, закачался, пытаясь убаюкать свою боль. Койка опять застонала. Все звуки, запахи, цвета сделались четче. Свет ударил и погас, сделалось темно и холодно.
В глазах поплыло. Затошнило. Картинка смазалась. В ушах зашипело, словно немощное радио никак не могло поймать нужную волну.
В углу нечеткой тенью сгущалась фигура в плаще. Лицо скрывал капюшон. В нос ударил терпкий трупный запах — запах срезанных цветов.
Матфей застонал, зажмурился.
— Чертовы глюки! — сквозь зубы выдохнул он, старательно выравнивая дыхание.
От страха волосы на руках встали дыбом, кожа покрылась мелкими пупырышками. Старуха пришла по его душу.
Смерть нетерпеливо поджидала его, только традиционной косы не хватало. Упертая старуха… А что если она слышит, что он о ней думает? Хотя, пускай слышит — она же галлюцинация.
Его подсознание играло с ним злую шутку.
Все можно было объяснить научно, но предки в его генах взывали ко всем суевериям, которые накопило человечество за многие тысячелетия существования.
— Скоро! — шипуче тянула она из-под капюшона.
Фигура колыхнулась и стала приближаться, простирая к нему костлявые руки.
Матфея затрясло. «Может, это вовсе никакая не смерть, а какой-нибудь назгул пришел требовать кольцо всевластия», — пытался он уцепиться за смешную аналогию, но это почему-то не смешило.
— Мне рано! Убирайся! — пытаясь хоть как-то защититься от надвигающейся смерти, он выставил руки вперед.
— Скоро, — повторила старуха, обжигая щеку холодным прикосновением.
Он зажмурился.
— Уйди!!!
— Эй, Матфей, — чей-то голос доносился, как сквозь вату.
Кто-то тряс его за плечо, но он не открывал глаза.
Наконец, боль потихоньку отпустила, из резкой переходя в ноющую.
Он усилием воли заставил себя открыть глаза. Над ним нависало встревоженное лицо Генки.
Всё та же убогая палата с вымазанными в грязно-зеленый цвет стенами, и никакого напоминания о пребывании здесь костлявой старухи. Лишь на щеке еще горело льдом её прикосновение.
Матфей потер онемевшую щеку.
— Эй, парень? Все нормально? — видно вопрос Генка твердил уже не первый раз. — Может медсестру позвать?
— Да. То есть, нет — постепенно приходя в себя, покачал головой Матфей. — Не надо, все норм, — повторил он несколько раз скорее для себя.
С соседних кроватей на него испуганно таращились Тоха, Жека и Юра. Увидев, что Матфей заметил их реакцию, тут же уткнулись кто в свой кроссворд, кто в планшет.
— Ты, давай, это, крепись, — ободряюще тронув его кулаком по плечу, пробормотал Генка.
Кулак у него был большой, с толстыми мощными пальцами работяги, и прикосновение получилось весьма ощутимым.
— Ты парень хороший, свой! Хотя и со странностями, ну эт прост пока молодой, а так — свой! А России свои нужны, — он подал Матфею руку.
Матфей оценил респект.
Он мог бы сказать, что России никто не нужен, что Россия и не заметит, как он уйдет, потому что до него уже ушла незамеченной куча людей и после него уйдет еще куча, а Россия делает ядерные бомбы и автоматы вместо лекарств. Россия играет в игру: «кто в доме хозяин?». Россия делает ставку на смерть, а не на жизнь. Но он заценил респект и промолчал, пожав Генке руку.
Смерть стирает всякие границы — может, поэтому анархизм в общественном сознании связан с гуляниями смерти, потому что только эта старуха уравнивает, примиряет и рушит преграды для всех одинаково.
За дверью послышались приближающиеся шаги и голоса. В палату завезли каталку.
— Раздевайся и ложись, — едва взглянув на него, равнодушно приказала пожилая медсестра, продолжая перебрасываться фразами с молоденькой напарницей.
Матфей быстро стащил с себя пижаму. Растеряно подумал — снимать ли ему трусы и как это унизительно, если снять нужно.
Его замешательство не укрылось от молоденькой медсестры. Она понимающе отвела взгляд, от чего Матфей еще больше смутился. Он вздохнул, понимая, насколько глупо выглядит и, поспешно сдернув остатки белья, забрался на каталку.
Пожилая медсестра, буднично тряхнув простыней, неосторожно накрыла Матфея с головой. Холодная ткань неприятно коснулась кожи, опалив очередным отвратительным предчувствием конца. Девушка, тут же подсуетившись, убрала простыню с лица.
Однако сам факт того, что к нему относятся так, будто он уже труп, выбесил. Его любая мелочь выводила. А вот это!.. Это вот — нихрена не мелочь.
— Осторожней! — раздраженно рявкнул он.
— Ой, неженка какой! — пожала плечами медсестра. — Поехали, Оль.
Каталка мягко понеслась по больничным коридорам. В нос ударили смешанные запахи: болезни, лекарств, хлора и кварца. Потолок зловеще подмигивал лампами дневного света, уходя далеко ввысь и вместе с тем умудряясь давить.
У лифта остановились, дожидаясь, когда тот раскроет железное зево. Толчок, и каталку завезли внутрь.
Матфей лежал, борясь с желанием соскочить с этого гроба на колесах.
В лифте кто-то прокашлялся. В углу скромненько жался Егорушка. Матфей плотно сжал губы, чтобы вслух, при медсестрах не попросить его в довольно грубой форме русскоязычного мата выметаться нах….
— Чаго ж и не помолишься даже напоследок?!
Матфей незаметно для медсестер показал Егорушки средний палец. Но настырный старик продолжал выжидающе смотреть на Матфея. Потом упал на колени и стал подобострастно креститься и шептать молитвы.
Матфею стало душно. Лифт замедлился и встал. Замигал свет.
Медсестры застыли, словно отключенные роботы. Лифт не двигался с места. Старик прекратил клоунаду и вновь принялся выжидающе смотреть на Матфея.
— Хочешь, чтобы я помолился, старый пень?!
— Надо, Матюш, надо, а то ежели чего не так пойдет, а ты пред Господом не покаялся?
— Будет тебе молитва, — зло прошипел сквозь зубы Матфей и, сделав раболепное выражение моськи, поднял глаза к потолку, и сложил ладони вместе: «…Благодарю Тебя, Могучий, Что мне не вырвали язык, Что я, как нищий, верю в случай И к всякой мерзости привык. (…). Благодарю тебя, мой боже, Что смертный час, гроза глупцов, Из разлагающейся кожи Исторгнет дух в конце концов. И вот тогда, молю беззвучно, Дай мне исчезнуть в черной
