что от них нужно держаться подальше. Матфей пожал плечами, решил, что Сидору виднее — он же бывалый аскер.
Вторым звоночком было то, что Матфей непременно должен был петь дебильные песни в духе: «Льет ли теплый дождь, падает ли снег…» или «На белом-белом покрывале января…». На приличные песни вроде «Звезды по имени солнце» Цоя, как уверял Сидор, никто денег класть не будет.
Вскоре от скрипки разболелась башка. Голос на морозе замерз и звучал в духе шансона. А в их чехол за час никто и копейки не кинул, хотя Матфей старательно пел попсовые песенки о любви. Сидор же тыкал его смычком и требовал больше чувств в голосе.
Из окон стали выглядывать жильцы и орать, чтобы недомузыканты заглохли, но были и те, кто призывал заглохнуть призывающих заглохнуть, мол, молодежь, романтика, редко сейчас увидишь. И только тогда до Матфея допёрло.
— Тут же Верка живёт!
Дом все больше казался узнаваемым. Точно! Именно здесь, на этой самой хате, они бухали на посвящении.
Матфей повернулся к другу, тот вдруг заголосил:
— Вера, Вера, это песни для тебя! Это я, Сидор, люблю тебя, крошка!
Сидор выставил вперед узкую грудь и показал руками сердечко. От его картавой «крошки» Матфей фыркнул, поняв, что даже злиться не может, спросил скорее для формы:
— Ты дебил?!
Сидор, покосился на него и опять забазлал:
— Верка! Выходи! Меня хотят убить!
— Э-э, парни, зря вы тут горлопаните, Верки дома нет, — к ним подошла женщина с пакетами. — Я видела, она вчера уехала с мужиком. Если это ее новый хахаль, то вам, ребятки, еще и достаться может — как пить дать, очередной уголовник!
— А, ну тогда сматываемся, — быстро кидая скрипку в чехол, согласился Сидор, его романтический настрой, как ветром сдуло.
— Я поверить не могу, что я отморозил все свои дето-делательные органы только потому, что у тебя, Сидор, пися зачесалась!
— Чего это сразу пися? Нравится мне Верка.
— Верка?! Нравится?!
— А что, в жизни каждого мужчины должна быть роковая женщина! Как у Маяковского Лиля Брик, как у…
— Потаскушка Верка — роковая женщина?! Или тебе обидно, что только тебе на курсе не дала?
— Знаешь, Матфей, тебе не понять!
— Ну, а если бы она, скажем, на меня клюнула. Пел-то я?
— Тебе не нравятся девушки. Ты — в другом лагере.
— С каких это пор?!
— С тех пор, как я всем об этом рассказал.
— Придурок!
— Ты вынудил меня! Иначе я рядом с тобой невыгодно смотрюсь. Ты и так у меня всех баб утащил!
— Я даже не буду спрашивать, каких-таких баб! Чтоб я тебе еще раз поверил!
Но Матфей поверил и не раз. И нужно еще посмотреть, кто из них двоих был дебилом.
Сейчас вспоминать было весело и приятно. Матфей скучал по другу, нуждался в друге, который похитил бы его из этой клетки. А друг — в армии.
Сидор возмущался, что у него оказалась категория годности: «А».
— Ты прикинь, Матан! Они совсем охренели — даже на мои очки глядеть не стали!
— Может, потому что декоративные?
Они опять торчали в столовой. Матфей чиркал в альбоме профиль девушки, которая сидела за соседним столиком, и думал, что благодаря «пунктуальности» Сидора, ему из курса обучения больше всего запомнится именно столовая.
— Чего сразу декоративные?!
— Да потому что ты недавно орал, что на алике отмутил крутые очки Поттера с чудо линзами — без всяких штучек для слепошарых, а ты и не знал, что такие есть!
— Да, но с тех пор у меня появились проблемы со зрением — я вижу мир в магическо-розовом свете! Я учусь в Хогвартсе и не имею возможности посещать обычный универ, потому что Гермиона похитила мой маховик времени!
— А почему тебя психом не признали?
— Не знаю, я, кажись, перестарался. Они только поржали. И даже пацифистом отказались признавать!
На стене в ВК у Сидора по типу Матфея тоже был пост: «Я (Костя Сидоров) пацифист! И в армии служить не должен, но меня похитили в стрелковые войска, применив метод государственного насилия. Я протестую! И не я один! Л. Н. Толстой в своем раю тоже негодует — он же ясно, черным по белому писал, что нельзя служить в армии и платить налоги — слушайтесь классиков, господа! Help!».
Верка под постом Сидора оставила комент: «Гы, может хоть армия сделает из тебя мужчину!».
Примитивная особь — поморщился Матфей.
Утром перед операцией удушающими кольцами сдавила паника. Матфей, стараясь унять тревогу, решил пройтись по коридору.
Нервно отмеряя шаги, случайно налетел на ведро с тряпкой и опрокинул его. Раздался грохот, грязная вода хлынула на уродливые, коричневые ромбы линолеума. Подбежавшая санитарка, разразилась отборной бранью, и Матвей, опасаясь, что его прикончат раньше времени, торопливо отступил в палату.
Ожидание давило хмурыми тучами, затянувшими свет. Ожидание било мелкими каплями по стеклу. Ожидание тикало часами на стене.
Вспомнилась придурковатость Сидора в плане часов — он не умел определять время по круглым часам. Точнее умел, но мудреным способом умножения, от которого мозг нормального человека вскипал.
Медсестра заглянула в палату, велела готовиться и исчезла за дверью, не дав и рта раскрыть. Её шаги растворились в звуках коридора. Четких инструкций по поводу того, в чём должна заключаться подготовка, Матфею так и не поступило, поэтому он упорно доставал себя накручиванием всякой лабуды.
Когда твою черепушку вот-вот должны вскрыть и отрезать от мозгов одну лишнюю детальку, мнительность включается на всю мощность и кривляется нелепыми фантазиями из разряда: «проснуться во время операции со вскрытой головешкой». Кажется, такую фигню он видел в голливудском фильме. А еще можно не проснуться совсем. А хуже всего проснуться овощем, лучше тогда не просыпаться. Хотя не просыпаться совсем, он совсем не хотел.
Наверное, так чувствовала себя Анна Болейн, обоссавшаяся на эшафоте, или это художественный вымысел создателей сериала «Тюдоры»? Но вполне себе правдоподобно вышло. Приговоренных, хотя бы кормили хорошо, перед тем как головешки рубить. Ему же со вчерашнего дня есть строго воспрещалось, а с вечера и пить.
В животе урчало, но опухоль давала свои плюсы, и жрать все равно не хотелось.
Во рту было сухо и противно. Все, о чем мечтал — вырваться на свободу. Бежать. Но бежать не было сил.
Тогда… хотя бы пройтись, ощутить, как ноги пружинят по раскисшей земле, ощутить запах осени. Возможно, последний раз ощутить себя частью всего этого.
Нет, так дело не пойдет, нужно успокоиться. Отвлечься.
Решил почиркать.
Дрожащие потные руки слушались плохо. Пальцы, судорожно вцепившись в карандаш, слишком
