живу не в Америке и не в Европе, мне на них посрать. Но объективно я вижу, что они идут в сторону освобождения, а мы — все большего закрепощения.
— Свобода, свобода!.. Чушь эта ваша свобода! Мы в девяностые на это купились, и?.. Для кого она, свобода? Для братков, что, перестреляв друг друга и обворовав народ, к власти пришли?
— Отвечу словами Бакунина: «Свобода в государстве есть ложь».[2] В либерализме: «Моя свобода заканчивается там, где начинается свобода другого человека», а в анархизме: «Быть свободным в свободе других». Я, как анархист, не могу быть свободным, живя в огромном коттедже и пользуясь всеми благами цивилизации, когда рядом со мной ютится лачуга, где умирают с голоду мои братья-человеки, а либерал может.
— А ежели мне люба моя хибара, и я не хочу в твоих хоромах селиться? — прямо над ухом раздался противненький голосок Егорушки. Тот сидел на тумбочке Матфея и качал коротенькими ножками. — Работать за твои хоромы тоже не хочу, на печи люблю лежать я!
— У тебя нет никакой хибары — ты глюк, — тихо прошипел Матфей в сторону старика.
— Чаго эт сразу глюк? Сам ты глюк. Есть у меня хибара!
— Вот и свали в неё!
— Ага, а ты тут людей с толку сбивать будешь?
[1] М. Бакунин «Исповедь»
[2] М. Бакунин «Собрание сочинений и писем»
Глава 3. Исчезнуть в черной мгле (часть 2)
Шли дни.
Время тянулось жвачкой и рвалось.
Врачи делали какие-то тесты, обследовали и мычали о неплохих шансах.
Он старался не спрашивать много. Нервные они все — врачи. Их и так все спрашивали, а у них то ли ответов не хватало, то ли терпения, то ли времени. Они ныряли в палату, как в прорубь зимой на крещенские морозы, и быстренько спешили скрыться, едва только пациенты их замечали.
Ночью Матфей проснулся от шорохов и перешептываний.
— Отмучился, — различил он.
— Давай, Свет, осторожно. Ты — за ноги, я — за плечи…
Умер Гришка. Его пустая кровать все утро мозолила всем глаза.
Притихли. Ожили разговоры вполголоса о том, как оно умирать. Люди чужие, будто ближе стали, сроднила их смерть.
— Думаете, там, в раю бабы есть?
— Должны быть, они ж тоже умирают.
— Да не-е, на фига настоящие-то? Я про безотказных говорю.
— В раю, даже если безотказные, тебе с ними делать будет нечего. Там этого не можно, — гоготнул Генка.
— Вот поэтому и не хочется умирать. Нутром чую, что там ничего нельзя.
— Ницше считал, как только человек поймет, что ни рая, ни ада нет, — вставил свои пять копеек Матфей, — ему спокойней будет умереть.
— Дурак твой Ницше. Тогда еще страшнее, если ничего нет. Не зря же мы придумали, что что-то есть.
— А мне кажется, что лучше, если ничего нет…
Уже после обеда новый несчастный поступил на химии. Был он угрюм, то и дело супил брови и сердито сопел в кроссворд. Юрой назвался. Лег на ту самую кровать, где еще недавно мычал Гришка.
И все затихло. Все ушли в свои дела, разбежались по своим миркам, отстранились друг от друга, выкинув Гришку из головы, чтобы жить дальше.
Матфею в то же утро объявили, что операцию делать будут через два дня. Нашли время сообщить — припечатали, как судейским молотком. У Камю в «Постороннем» это ощущение приговоренного к смерти хорошо передано.
Поговорить не с кем. Зашел в «ВК», полистал ленту — унылое дерьмо. Когда только успел наподписываться на эту херню? Ощущение, что группы перетаскивают друг у друга одинаково бессмысленные посты, соревнуясь разве что в тупости.
Сидор в армии. С остальными одногруппниками Матфей близко не общался. Написать что-то вроде: «Я тут умираю, товарищи, help», — будет стремно. Да и Матфей несколько месяцев уже как в академке, и одногруппники вычеркнули его из своих быстробежных жизней. Совсем не потому, что какие-то плохие, просто Матфей по себе знал: никто никого сильно в голову не берет, слишком много всего происходит, чтобы еще кем-то голову забивать.
Ане написать? Написать, сказать, что плохо. Она придет, он знает. И слова нужные ему принесет.
Дурак, может она уже замужем и детей нянчит!
Но даже если так, все равно придет.
Придет, а что он ей скажет? Нужна, потому что умираю, а ты добрая. Эгоистично. В духе папаши. Нет, у неё и так жизнь — не сахар.
Сидор в армии. Имбецил. Матфей же предупреждал его, что хватит бухать в своем стройотряде — займись учебой.
Вспомнилось, как Сидор подбивал его на какую-то херню, и они влипали во всякое дерьмо:
— Мы художники — анархисты. В нас должен жить дух авантюризма. А ты — занудная консерва! — поправив круглые очочки в стиле Гарри Поттера, вдохновенно молол Сидор.
Они опоздали на пару и привычно «прожирали» время в столовке до следующей.
— Блин, как-то стрёмно горлопанить на улице, — сопротивлялся Матфей, наблюдая, как очередная булочка с его подноса перекочевывает в сверхъестественно вместительный рот товарища.
— Матфей, мне нечего жрать, — с набитым ртом уверял Сидор. — Я пробухал все деньги, которые предки из деревни прислали. Ты должен помочь другу, это твой священный долг, как Герцен помогал Бакунину, как Энгельс — Марксу, как революция — Троцкому. Это будет круто. У меня скрипка есть.
— А петь должен буду я?
— Ну, у тебя голос — у меня музычка.
— Скрипка? — поморщился Матфей и хорошенько треснул друга по тянущейся к его подносу лапе. Сидор ойкнул, тряся ушибленными пальцами, скорчил болезненную гримасу, явно преувеличивая нанесенный ему ущерб. — Я слышал, как ты на ней пиликаешь, мозг ломается!
— Ты, питекантроп, оскорбляешь душу музыканта, — обижено мякнул Сидор. — Это ты с непривычки, я отлично играю.
— Думаю, ты единственный, кто так думает.
— В самом деле, прояви свою пассионарность, — коверкая букву «р» призывал Сидор. — Выделись из толпы!
— Да ладно, не заливай, оратор недомученный! Пойдем. Хотя, может, я тебе все же денег займу? Бакунин не заставлял Герцена аскать.
— Я и так тебе штуку должен. Да и ты не Герцен все-таки, а такой же, как и я — нищеброд, правда, без моей щедрой души Бакунина.
— Надеюсь, что привычка отдавать долги у тебя все же, не как у Бакунина, — ворчливо вздохнул Матфей. — Пойдем, но ненадолго, зима все-таки.
Оказалось, что дух пассионарного авантюризма они должны были проявлять непременно под балконами многоэтажки. Матфей, конечно, заподозрил, что место они выбрали какое-то неправильное, но Сидор, заверил, что именно тут золотая жила, остальные места, мол, слишком насижены и предсказуемы — люди уже знают,
