мгле, — В раю мне будет очень скучно, А ад я видел на земле».
— О, Саша Черный хорош, но Лермонтов мне больше нравится. И тебе больше к лицу. Он тоже романтик: «А он мятежный просит бури, как будто в буре есть покой!»
— Знаете что? Идите к черту!
— Черти премилые животные, которые живут в аду. Я бы сходил туда в гости, но ад закрыт. На тебя вся надежда, только ты можешь всех нас спасти, — тихо прошептал старик, сделавшись до озноба серьезным. — Только бы твоего света хватило, а то ты уж больно часто его гасил… — и Егорушка, щелкнув пальцами, растворился.
Матфей застонал от отчаяния. Лифт дернулся и потащил.
Медсестры, как ни в чем не бывало, щебетали друг с другом. Неужели не почувствовали ни замедлившегося времени, ни хотя бы того, что лифт стоял?
Нужно уже поскорее избавиться от лишнего в голове.
В операционной было холодно и много синего мертвенного света, отражающегося от белых стен. Матфей перелез на стол. Подошла медсестра, измерила давление. Сухо сообщила результаты врачу.
— Чуть выше, чем хотелось бы, — хмуро пробормотал тот.
Началась суета, в руку Матфею вставили катетер, куда воткнули капельницу.
Решительным шагом подошел грузный человек в зеленом медицинском костюме и в такой же шапочке.
Матфей поймал себя на мысли, что ему приятно, что врач в костюме, а не в пресловутом белом халате.
Врач приветливо кивнул ему.
— Меня зовут Алексей Константинович. Я — анестезиолог, — представился он. — Боишься?
— Да, — честно сознался Матфей.
— Не бойся, ты ничего не почувствуешь, я свою работу знаю, — улыбнулся врач. Сейчас я досчитаю до трех, и ты глубоко вздохнешь. Готов? — Матфей кивнул. — Раз, два, три… — На лицо опустилась маска.
Вдох, и Матфей, даже не успев осознать переход между был и не был, резко опустился в глухую, вязкую тьму.
***
Матфей лежал в воде. Она обглодала кожу и мышцы, оставив голые кости, что бултыхались в темной глубине.
Без мышц он никак не мог выплыть. Каждая попытка отдавалась жгучей болью. Так и качался на этих водах, пока одна из волн не шлепнула его по обнаженной сути, захлестнув в крепкие удушающие объятия.
Матфей вынырнул, попытался отдышаться.
Он не мог понять окружающее его пространство, не мог вспомнить себя.
Он ощущал, как бежит кровь по венам, как сокращаются мышцы, как работают органы, как стекает пот с кожи, и с хрипом вырывается воздух из легких. Попробовал разлепить глаза, но веки оказались слишком тяжелыми — неподъемными.
Пробуждение встретило мучительной болью.
На Матфея накатывала темнота — такая заманчивая, безмятежная. Волны, тихо баюкающие уставшие кости, колыбельная, которую пела ему вода, так манили к себе.
Но вспомнилась другая колыбельная. Из глубины памяти всплыли лицо и голос мамы.
Он застонал, задергался в темноте, в попытке вернуться к маме. Свинцовые веки поддались лишь на пару миллиметров и снова беспомощно сомкнулись.
Это бесполезное действие лишило последних сил. Боль захватила все его существо.
Издалека доносились чьи-то крики.
Он тонул, захлебывался.
И отпускал…
— Разряд! — раздалось совсем близко, что-то потащило вверх. Но там поджидала боль. Боль отнимала всякое желание, всякую возможность вернуться обратно. — Разряд! — второй толчок оказался намного слабее первого, а на третьем он ощутил, что нить, связывающая его с телом, оборвалась.
Вода обняла его. Он её не отталкивал, он принял её, и она опустилась в него холодным спокойствием прохладной ночи. А там лишь легкость и тишина — как он и хотел.
Глава 4. Бесы (часть 1)
Осень лихоманило. Холодный ветер обрывал листву. Дождь промочил город до основания и повис в воздухе сырой изморосью. В воздухе настоялось и загустело небо, оно обвалилось на землю непосильной тяжестью. И придавило душу к земле.
Лекарство от этой вязкой грусти одно — быть постоянно занятым. Быть постоянно занятым — повод загрустить.
Витаминками себя кормить? На витаминки нет денег. Да и есть ли от них толк, если большая часть полезных свойств теряется в пищеварительной системе? Вопрос дискуссионный. Разве что вкалывать напрямки внутримышечно или надеяться, что сработает эффект плацебо.
Аня опаздывала. Всё потому, что воспитка Вадика сегодня все утро выносила ей мозг. Аня кое-как от неё отделалась, получив вслед клеймо нерадивой молодой мамашки, что растит дебила. Но лучше уж так, чем всплывет правда, тогда Вадика могут и в детский дом забрать. А этого она не могла допустить. По «закону подлости» автобус ушел перед носом.
Аня теребила пуговицу на пальто — дурная привычка, но грызть ногти еще хуже.
Пальто не по размеру мешковато висело на узких плечах, зато это было кашемировое, отцовское пальто, чудом сбережённое из прошлой жизни. Оно хранило в себе запахи дорогих сигар и парфюма — едва уловимые ароматы прошлого. Раньше в этом пальто Аня выглядела нелепо, а сейчас такой крой вошел в тренд, и со спины она вполне могла сойти за современную модницу.
Дотеребилась — пуговица осталась в холодных пальцах. Аня положила её в карман. Старенькое пальто распахнулось, открыв грудь холодному ветру.
Сделалось зябко, Аня поежилась, запахнулась, скрестив руки на груди. Железная конструкция с выбитыми стеклами на месте остановки не защищала от ветра. Летом радовались новым, стеклянным остановкам с рекламой шампуня против перхоти. Но и месяца не прошло, как всё раздолбали. Остались рожки да ножки.
У столба, обклеенного разномастными объявлениями, курил мужик, громко сплевывая на асфальт и ругаясь по телефону. В другой стороне, парочка кормила бездомного пса сосиской в тесте. Когда-то давным-давно и она с Матфеем подкармливала дворняг…
Можно кинуть лозунг, как в психологическом тренинге — тебе выбирать, куда смотреть. Однако, даже если игнорировать агрессивного мужика, это не отменит его существования. Философия солипсизма вместе с Декартом давно показали свою несостоятельность.
В писании говорилось, что Бог любит всех своих детей одинаково. Отчего-то именно это окончательно подрывала основы Аниной веры в свет, добро и Бога в их лице. Всплыли строки из недавно прочитанного на ночном дежурстве О. Уайльда: «Ты любишь всех, а любить всех — значит не любить никого. Тебе все одинаково безразличны»[1]. Возможно, классик прав. Возможно, этим все и объясняется на Земле — Богу все одинаково безразличны.
Аня подергала себя за ниточки — не до глупостей, не до размусоливания своих проблем и переноса их в нечто глобальное.
Подъехал автобус с самообличающей надписью: «Лом черных и цветных металлов».
Аня обошла лужу, с плавающей рыжиной резных листьев. Из лужи ей подмигнуло солнце, на миг выглянувшее из тисков свинцовых туч.
Аня рискнула ответить солнцу робкой улыбкой
