школ. Утилитаризм нас не только отталкивает своим сухим, отвлеченный резонерством, но и внушает нам отвращение своей мещанской узостью, которая сквозит из всех нор этой теории. Он кажется нам, в сущности, только разновидностью буржуазного либерализма, от которого он заимствовал не только основные принципы, но и практические лозунги. С другой стороны, и мистицизм нам внушает большие и серьезные опасения. Эта попытка снова подарить нас, правда, с благой целью, „бессмертной душой“, эти одобрительные кивания в сторону „религии“, правда, не положительной религии, а какой то другой, еще неслыханной и небывалой, наконец, эта явная тенденция затуманивать социальную проблему под видом ее углубления, — все это не внушает нам ни малейшего доверия.
Нам глубоко противен тот мещански-грубый материализм, которым пропитая „эгоистический“ индивидуализм, но у нас нет также ни малейшей склонности устремиться сызнова в погоню за небесными „сущностями“ после того, как мы с таким трудом выпроводили из области мышления эту назойливую госпожу метафизику. Словом, мы далеки от того, чтоб превратить землю в „анархический“ хлев, где будут обжираться скотоподобные „эгоисты“, но мы так же далеки и от того, чтоб трусливо бежать на небо, в туман метафизических фраз. Мы хотим снести на землю все, чем манит нас небесная лазурь... Мы хотим высушить гнойные топи и болота и покрыть их роскошными коврами цветов. Всю землю хотим мы превратить в один чудный сад, где будут вечно творить и пировать веселые, гордые и свободные люди.
Нам ненавистей пессимизм, который так часто слышится в мистических мудрствованиях. Свободный человек не может бояться страданий. Он видит свою гордость в том, чтобы встретить их с достоинством. Он знает, что за радостью должно последовать горе, как за ярким дней должна прийти и темная ночь. Он сказать готов страданью: „Приди, когда хочешь, моя мрачная гостья! Я жадно пил из чаши наслаждений и не прочь тоской заплатить теперь за былую радость. Я знаю, что тебе не сломить моей веры, что не долго ты сможешь томить мою душу унынием. Ты уйдешь, и надо мной взойдет еще более яркое солнце бодрого творчества...
„Приди, когда хочешь, моя мрачная гостья! Без тебя я стал бы слишком мягким и слишком слабый: ты, как острая сталь, оттачиваешь притупившийся дух мой. Без тебя я слишком скоро забыл бы, как ничтожны мои силы, как много загадок еще скрыто от моего ревнивого ума, как смешно мое самомнение; но ты внезапно приходишь ко мне из-под завесы неизвестного, смущаешь мой рабочий покой, начинаешь бередить во мне все застарелые раны и сызнова ставить все „проклятые вопросы“...
„Приди ж, когда хочешь, моя мрачная гостья! Я давно потерял всякий страх пред тобой. Ты не найдешь меня поверженный на землю, измученным и бледный, трясущимся от страха. В своем праздничной платье и с воинственной музыкой хочу я пойти тебе на встречу, подобно суровый спартанцам, вступающим в битву“.
***
Какова же в общем наша концепция личности?
Самый легкий анализ убеждает нас в том, что наши психические переживания состоят из двух различных рядов. Одни являются непосредственный продуктом воздействия внешнего мира, результатом наших ощущений. Другие являются как бы продолжением этих ощущений, в обработанной виде. Все переживания первой категории мы можем называть их обыденным именем, чувствами, страстями, в отличие от второй категории — разума. Понимание сущности личности коренится именно в оценке этих двух факторов душевной жизни человека.
Что разум и чувства, несмотря на внутреннюю неразрывность, несмотря на их постоянное взаимодействие, составляют качественно различные психические элементы, не подлежит сомнению. Чувства являются в душевном мире как бы работниками, физическими творцами, а разум играет роль их организатора. А подлежит ли сомнению, что труд физический и труд организующий представляют собою совершенно различные формы человеческой деятельности?
И религия, и обычное мнение, и научное понимание одинаково проводят грань между чувствами и разумом.
Религия всегда рассматривала чувства, как исчадие ада, порождение дьявола и источник всех человеческих грехов. И в этом нет, собственно, ничего удивительного. Религия ставит себе идеалом полное самоотречение человека, его абсолютное обезличение и слияние „с богом“. Может ли она достигнуть своей цели, не подавив беспощадно чувств — этих страстных фанатиков нашего „я“, этих буйных мятежников, которые не признают никаких законов — ни божеских, ни человеческих, — которые кощунственно смеются и над адскими муками, и над райским блаженством и бесстыдно льнут ко всему, что пахнет греховной плотью? Идеалом религиозного человека, святым, всегда был человек, подавивший в себе все свои живые чувства и превратившийся в чистое созерцание божества — в оторванный от плоти разум.
В наше время обычное сознание уже не считает нужный бичевать плоть и убивать свои чувства ad majorem Dei gloriam (для большей славы господней). Но презрительное отношение к ним получило прочность установившегося непоколебимого закона. Все наши обычаи, приличия, правила вежливости все отмечены одной и той же печатью—горячим желанием скрыть наши чувства, спрятать их, подавить в себе всякое свободное их проявление. Идеал современного „воспитанного“ человека, в своей отрицательной стороне, есть то же извращение человеческой природы, какого добивалась религия — абсолютное отречение от своих чувств. Но там, где вера учила подчинению себя воле божества, современное сознание требует самоотречения в пользу общественного мнения. Это поразительное совпадение однако вполне понятно... Ведь общество для своего самосохранения и развития должно по возможности устранять из психики индивидов все, что может вносить диссонанс в совместную жизнь и деятельность людей. А разве не чувства, не личные страсти являются постоянным, неиссякаемым источником общественной дисгармонии? Именно чувства настолько поглощены своею внутренней жизнью, настолько слепы и глухи, что не видят и не слышат ничего, что находится вне русла, по которому они текут с фатальной силой. Отсюда, неизбежность их вечных столкновений не только с чувствами другой личности, но и друг друга между собой. Только разум, этот корректный, вылощенный джентльмен, умеет избегать всех коллизий, ведь он, как настоящий паразит, создай для того, чтоб приспособляться целиком ко всему внешнему. Отсюда, понятно пренебрежение к чувствам и поклонение всему „разумному“ со стороны обычного суждения.
Но совершенно иным представляется отношение науки. С какого момента начинается возможность научного понимания жизни? Именно с того времени, как человек начинает проникаться уважением к своим чувства». Пока человек не доверяет им, пока он слишком много верит еще своему отвлеченному разуму, может нагло процветать религия, могут возвышаться до неба стройные здания метафизики, но науки быть не может. Наука рождается только тогда, когда умирает слепая вера в разум, и человек возвращается к самому себе, т. е. к чувствам. Все,
