царя не было лучшего оружничего и телохранителя, чем богатырь князь Скопин. Но пока очередь посвящать его в тайны не дошла, то Мосальский вовлекал в свои дела бояр Басманова и Головина, а с ними думного дьяка Василия Шелкалова. Оставалось ждать час-потеху под Нижними Котлами.
Но все помыслы-заботы царедворцев были захвачены близким венчанием царя и царицы.
Сей день наступил 8 мая на святого Марка, когда небо ярко, а бабам в избах жарко, когда мужики сеют татарку. Накануне Лжедмитрий не находил себе места, суетился, на всех кричал, выразил своё неудовольствие будущему тестю Юрию Мнишеку, который усердно следил за каждым его шагом. А Лжедмитрию нужна была свобода действий, потому как он понял, что сойдёт с ума, если не увидит Ксению. К ночи он, однако, освободился от опеки Мнишека и ушёл к затворнице. Прятал он Ксению в глухом кремлёвском месте, в тереме за патриаршими палатами, куда никто не заглядывал со времён Ивана Грозного, потому как об этом тереме ходила худая молва.
Лжедмитрий выскользнул из своей опочивальни, когда ночь добралась до вершины и покатилась к утру. Один, без рынды, лишь с сулебой под кафтаном, пробрался он переходами, сенями в дальний терем, заведомо испытывая наслаждение от встречи с возлюбленной. Последнее время Ксения не была с ним так холодна, как в первые дни, но не потому, что у неё появились какие-либо чувства к царю, а по той причине, что неизбежное воспринималось не так горько. Да и не могла она оставаться всё время суровой, имея от природы нежную и мягкую душу.
В полной темноте Лжедмитрий открыл последнюю дверь перед покоем, сделал несколько звонких шагов — в ожидании, что его вот-вот окликнет страж, что охранял Ксению. Но окрика не было, и это насторожило Лжедмитрия. Он добрался до двери опочивальни, открыл её и услышал стон. Пригляделся и увидел, что на полу кто-то лежит. Он схватился за сулебу, сделал ещё два шага, нагнулся и увидел связанного по рукам и ногам сторожа с кляпом во рту. Лжедмитрий опустился на колено, выдернул изо рта затычку и спросил:
— Где Ксения?
Пожилой воин ответил не сразу. Он несколько раз тяжело вздохнул и сказал дрожащим голосом:
— Государь-батюшка, умыкнули тати!
— Кто?
— Не ведаю. Лица закрыли.
— Правду требую! Кто?
— Казни, царь-батюшка, не ведаю!
Лжедмитрий застонал, вскинул сулебу и с силой вонзил её в грудь воина, сам грудью упал на рукоять. Раздался короткий крик, и наступила тишина. Выдернув из тела убитого меч, Лжедмитрий встал и, пошатываясь, покинул терем.
Оставшиеся часы майской ночи он метался в своей опочивальне, как раненый зверь. Лишь под утро задремал в кресле. Утром его разбудил Юрий Мнишек, и вид будущего тестя не предвещал ничего хорошего.
— Где вы пропадали ночь, государь? — заглядывая в провалившиеся глаза, спросил Мнишек.
— Я охранял вашу дочь, — попытался вывернуться Лжедмитрий. Он чувствовал себя разбитым и взмолился: — Дайте мне отдохнуть.
Но скоро пришла пора собираться к венцу. Мнишек позвал слуг, и они стали наряжать царя. Они надели на него тафтяную сорочку белее снега, унизанную жемчугами, тафтяные-червчатые штаны, ещё пояс златокованый, боты сафьяновые, шитые волочёным золотом и серебром, шапку соболиную, обнизанную жемчугами и бриллиантами.
Жениха привели в Столовую палату, где было полно бояр, духовенства, дворян, думных дьяков. Вскоре же туда привели невесту. Марина была в русском наряде и казалась в нём обременённой драгоценными камнями, а не украшенной ими.
Обряд был продуман до мелочей. И в первую очередь совершили обручение невесты и жениха. Его исполнил протопоп Благовещенского собора Феодор, сменивший архиерея Терентия, отправленного Лжедмитрием на место Иосафа в Коломенское. Обручив Лжедмитрия и Марину, Феодор благословил их по христианскому обычаю крестом. И Марина поцеловала православный крест.
После этого все отправились в Успенский собор. Там невесту и жениха ожидал «патриарх» Игнатий с духовенством. В соборе негде было упасть яблоку, столько собралось в нём знатных прихожан, больших знатоков обрядов венчания и коронования по христианскому обычаю.
И Лжедмитрию с Мариной не удалось скрыть свою игру в истинных христиан греческого закона. Ведь он и она были католиками, и, как ни скрывали своей веры, прихожане уличили их в ложных шагах. Жених и невеста не так прикладывались к святым иконам и мощам православных чудотворцев. Они брезговали целовать иконы и кресты. И потом, когда «патриарх» Игнатий приступил к коронованию невесты и возложил на Марину золотые бармы Мономаха, а ещё провёл её через Царские врата, доступные только для государей, у многих прихожан защемило сердце от увиденного кощунства над их верой. И весь обряд стал казаться им кощунством. Вот «патриарх» привёл жениха и невесту на амвон, усадил жениха посередине седалища, Марину от него слева, а сам сел справа и сказал торжественно: «Великий государь всея Руси, Всевышний ждёт твоего слова», — то многие усомнились в том, что услышат искреннее излияние чувств.
Ещё князья Иван Голицын и Василий Рубец-Мосальский поправляли ноги царя, чтобы они стояли поудобнее, он же сказал:
— В смятении моём я думал: отвержен я от очей Твоих, Всевышний, но Ты услышал голос молитвы моей, когда я воззвал к Тебе и был Твой глас: «Мужайтесь и да укрепятся сердца ваши, всех надеющихся на Господа».
После короткой речи самозванца и прочитанного им псалма «Песнь при обновлении дома» «патриарх» Игнатий тоже сказал краткую речь и, следуя чину коронования, повелел принести к амвону бармы, диадему и парсуну и всё по порядку надел на Марину, благословил её животворящим крестом и прочитал молитву «Благодарение за всякое деяние Божье», положив руку на голову невесты.
Завершая обряд коронования, «патриарх» взял Марину за руку и снова провёл её к царским вратам и возложил на неё — уже на «царицу всея Руси» — золотую Мономахову цепь. Он помазал её миром, чтобы присоединить к православной церкви, к Христовым тайнам да чтобы рассеять сомнения россиян в истинности обряда.
Потом церковный клир приступил к венчанию «царя» и «царицы». И всё бы завершилось мирно-тихо, если бы не подошёл к Марине её духовный отец-иезуит и не произнёс речь на латинском языке.
— Лицедейство! — сказал Василий Шуйский брату Дмитрию. И тут же выразился громко: — Да непростительно сие, потому как оскверняется притворством иезуитским святая православная церковь! Мшеломством чернят прихожан и верующих!
Князь Василий Шуйский крикнул неспроста. Он хорошо знал, что так кричать в соборе тоже кощунственно. Однако пошёл на сей грех с тем, чтобы возмутить спокойствие. Он бросал искру
