сводя взгляд с птиц. Ей хочется думать, что они наконец-то нашли покой.
– Духи детей, да? Ангиаки?
Анэ медленно кивает, не зная, видят они это или нет.
– Они озлобились на вас. Вы бы все здесь умерли.
Женщины удивленно вздыхают. Анэ заставляет себя рассмотреть каждый из трупиков в подробностях – не упуская из внимания ни одно перышко, ни один коготь, ни один клюв.
– Детям приходится возвращаться, чтобы отомстить вам за свою же смерть, – говорит она громко, через боль. – Мой отец был прав, что так к вам относился.
Анэ делает несколько глубоких вдохов и выдохов. Крепко зажмуривает глаза. Отмахивается от восстающего перед глазами образа пещеры – сила ей сейчас не нужна, да и ничего уже не нужно. Медленно встает, отряхивая штаны от снега, открывает глаза и поворачивается к женщинам – напуганным черным силуэтам, к лицам, испещренным шрамами. Словно маленькие фигурки, женщины жмутся друг к другу, смотря на нее с удивлением, восхищением и страхом. Анэ думает, что бы сделал отец, но сама уже не знает, как воспринимать всех этих глупых, жестоких людей – то ли как людей, то ли как фигурки, то ли просто как источники силы.
Ей хочется верить, что она – самый настоящий человек.
– Никогда больше не убивайте детей.
– Но мы не… не…
Отвернувшись, Анэ пытается взять в руки побольше снега, чтобы закрыть им тела сов, – но пальцы жжет, они трясутся так сильно, что у нее ничего не получается.
За спиной она слышит плач женщин, подхватываемый ветром и уносимый куда-то в море. Они переговариваются тихими дрожащими голосами, видимо, пытаются успокоить друг друга.
– Чего вы ждете? – говорит Анэ, упрямо продолжая собирать снег.
– Нам… нам можно идти? – спрашивает одна из женщин и тут же начинает рыдать.
Анэ столбенеет. Снег выпадает из красных ладоней. Она не хочет поворачиваться, не хочет смотреть им в глаза – но и без того прекрасно знает, что они сейчас делают и как на нее смотрят.
Они ее боятся. Так же, как и отца. Анэ силой прогоняет из сознания образ его черной макушки, встряхивает головой, сжимает кулаки крепко-крепко, будто этим может хоть как-то повлиять на свой беспорядочный гул мыслей.
– Я не ангакок. Делайте что хотите, – бросает она и тут же слышит, как разбегаются плачущие, стонущие от страха женщины.
Анэ хорошо помнит эту девочку. Ее звали Арнак – отец помог ей родиться, помог и умереть. День, когда к ним в хижину пришли будущие родители девочки, врезался в память Анэ одним ярким образом – ослепительно светит солнце, с воем рушатся ледяные глыбы, и маленькая хрупкая женщина говорит что-то отцу. Как Анэ потом узнала, у нее никак не получалось понести, и отец попросил духов о помощи.
Анэ застала первые дни жизни Арнак и последние дни ее погибшей от родов матери. Застала детство, наблюдая, как младенец вырастал в девочку. С тремя черными косичками, почему-то всегда именно с тремя – и чистым, еще не украшенным какиниит круглым лицом. Отец воспитывал дочь один и дал ей материнское имя.
Чувствуя с ней необъяснимую тонкую связь, Анэ часто наблюдала за Арнак, сидя на входе в их с отцом хижину. Девочка ничего не боялась – всегда первой подходила к забитым китам, к вернувшимся с добычей охотникам, к разозленным собакам. Анэ запомнила, что во время разговора с детьми Арнак иногда почесывала нос – быстрое, но очень заметное движение. Затем она нервно встряхивала тремя косичками и убегала играть.
Она бы никогда и не узнала Арнак по-настоящему – только по движениям и внешности, – однако девочка сама однажды подошла к Анэ и протянула ей мактак[9]. Она ничего не сказала, но Анэ сразу поняла: это из-за того, что она сидела одна у хижины несколько часов. Тогда Анэ медленно приняла угощение и тут же ушла обратно в дом – а потом смотрела на этот мактак весь вечер, и он уже начал смягчаться и разваливаться в ее теплых руках, а потом расплакалась, роняя слезы на мясо, и так его и не съела.
Анэ долго думала, каким сложилось бы их общение, хотя бы такое, бессловесное, но через несколько дней Арнак принесли в их хижину. Ее слабое тельце нес на руках ее отец, и косички безжизненно покачивались при каждом шаге. Анэ тогда застыла, словно погруженная в сугроб, и отцу пришлось ее ударить, чтобы она очнулась.
Анэ пыталась подать ему знаки. Пыталась объяснить, что эту девочку трогать нельзя. Хотела предложить ему что угодно – лишь бы хоть этот, один-единственный, ритуал прошел бесследно.
Но не успела.
Отец не давал отвести себя в сторону, отмахивался от нее, как от назойливой мошки, и в конце концов ударил снова. Анэ хотела ударить саму себя – но все, что у нее получалось, это стоять и смотреть, как отец медленно вытягивал из Арнак жизнь. Еще и приносить ему амулеты, помогать держать Арнак и подхватывать за ним ритуальную песню. Ее молодая сила сделала этот ритуал еще более действенным, и с каждым словом Анэ ненавидела себя все сильнее. Мир погружался во мрак. Она навсегда запомнила, как подрагивали веки Арнак при каждом звоне бубна, – казалось, она погрузилась в беспамятство и не должна была двигаться, но веки-то дрожали. Словно душа ее понимала, в чем дело, и пыталась воспротивиться – но ничто не могло противостоять силе ангакока.
Через несколько лет Арнак умерла во сне. Отец, будучи уважаемым ангакоком, смог обвинить во всем отца девочки – сказав, что тот слишком поздно принес ему добычу на очищение и духи так отомстили. Мужчина несколько дней не выходил из своей хижины, а потом ушел на очередную охоту и не вернулся. Все началось с того дня, когда рушились ледяные глыбы, – и закончилось тем, что погибла вся семья Арнак, и ничего бы этого не случилось без участия отца.
Еще год каждую ночь ей снились эти подрагивающие веки.
1800, 19 апреля, 23:00
Вдох.
Выдох.
И еще один вдох.
По телу Анэ бегут мурашки. Она закутана в плотные теплые шкуры, и с ее плеч капает медвежья кровь. Вязкие капли падают на землю, плечи тяжелеют от множества шкур убитых медведей, чьи души еще не отпущены, – Анэ держится ровно, пускай и дрожит от предчувствия чего-то плохого.
Черные тени снуют вокруг нее – она не столько видит, сколько чувствует присутствие душ животных, которых не пускает в загробный мир крепкая рука отца. Он держит хватку часами, не ослабевая,
