в судьбе многих людей оставил след на всю их последующую жизнь. В том числе и в моей судьбе. Он был моим начальником, старшим товарищем и соавтором в 1983–1991 гг., когда я работал в Институте США и Канады АН СССР; а после 1991 г. мы общались регулярно и по работе, и как друзья. В 1989 г. в России, а потом и в США вышла наша книга «На переломе»[23]; в 1991 г. под нашей редакцией вышла другая книга[24]; до этого и после этого мы писали вместе докладные записки, статьи, главы в книгах[25].
В 1983 г. я закончил рукопись книги про экономические циклы, ее раскритиковали как подрывающую марксистские догмы (хотя мне казалось, что, наоборот, я восстанавливаю творческий марксизм). Николай Петрович отнесся к книге с симпатией, взялся помочь, и в итоге я перешел в сектор мирохозяйственных связей Института США и Канады, который тогда Шмелёв и возглавлял. Во время первого серьезного разговора я посчитал нужным рассказать Шмелёву, имевшему репутацию либерала, о своих политических взглядах:
— Я социал-демократ, Николай Петрович, верю в международное братство всех людей труда. Нынешнюю советскую систему критикую, как и все, но социалистические идеи разделяю. Может, и не вполне большевик, но как минимум «меньшевик-интернационалист».
Шмелёв улыбнулся.
— М-да, сколько вам лет?
— Скоро 30.
— Знаете, что Черчилль говорил? Кто в молодости не был левым, у того нет сердца. Но кто к старости не стал правым, у того нет ума. У вас еще есть время, но не так много…
Наверное, в последующие годы я поправел, а может, и Шмелёв полевел, так или иначе мы сработались. Мне повезло, что судьба нас свела, я понял это сразу. Николай Петрович отличался от остальных так, что лишь слепой мог не заметить, что по широте кругозора, по общей культуре и по умению анализировать и видеть глубже он превосходил других на порядок. Это было очевидно в науке, в экономике: многие специалисты, знавшие досконально «свои» темы, которыми занимались десятилетиями, не могли, что называется, взять быка за рога — сформулировать суть дела так четко, как Николай Петрович. И не могли сделать более верные прогнозы. Это было очевидно и в его художественной прозе — он писал о Гёте и Пиросмани, о Питере Брейгеле и Иване Грозном, о московской интеллигенции и советской жизни. Его повести, романы и рассказы были «настоящими», написанными «не понарошку», все они запоминались и «не отпускали» — заставляли мысленно возвращаться к ним опять и опять, искать ответы на вопросы вечные и непреходящие, которые волновали человека сотни лет назад и будут волновать всегда.
Николай Петрович одним из самых первых выступил за реформы в статье «Авансы и долги», опубликованной в «Новом мире» в 1987 г.[26], и одним из первых выступил против того, как они проводятся. При всем своем уважении к Горбачёву («европеец со ставропольским акцентом») он резко критиковал его макроэкономическую политику, создавшую огромные вынужденные сбережения — отложенный потребительский спрос и повсеместные дефициты. В начале 90-х гг. ему предлагали войти в правительство (пост министра приватизации или другой), но он отказался. Он любил говорить: «Я не губернатор, я еврей при губернаторе», но отказался он, конечно, из-за принципиального несогласия с «безжалостными» шокотерапистскими методами. Он переживал и за судьбу СССР, и за судьбу России, и за судьбу социалистической идеи.
В своей экономической публицистике конца 80-х Шмелёв определил главную экономическую проблему тогдашнего развития: рыночные реформы, ставка на экономические стимулы требуют стабильного рубля, а бюджетный дефицит и его монетизация эту самую стабильность подрывают, дискредитируя реформы и реформаторов. Тогда же он предложил варианты разумной политики — отказ от антиалкогольной кампании для восстановления потерянных от акцизов на водку доходов бюджета, продажа реальных активов (малая приватизация) и финансовых активов (облигационные займы) населению для откачки отложенного потребительского спроса, импорт ширпотреба за счет валютных резервов и иностранных займов для немедленного наполнения потребительского рынка. Такие рекомендации могли помочь профинансировать издержки перехода к рынку, осуществить своего рода «хирургию под наркозом», но, к сожалению, они если и были использованы, то в слишком малой степени и слишком поздно. Накопленные вынужденные сбережения населения в конце концов были ликвидированы самым жестоким и разрушительным способом — павловская денежная реформа 1991 г. и апрельское «регулируемое» повышение цен, а потом и полное освобождение цен 2 января 1992 г., положившее начало периоду сверхвысокой инфляции.
В период высокой инфляции 1992–1995 гг., когда деньги раздавали на все, кроме того, на что действительно было нужно, Шмелёв возмущался безжалостностью реформаторов в отношении пенсионеров, врачей, учителей, университетов, фундаментальной науки. «Если они печатают деньги вагонными составами, то разве нельзя прицепить к этому поезду еще маленькую тележку, чтобы спасти от развала Академию наук? Сохранить в науке и в России сотрудников Математического института Стеклова стоит максимум несколько миллионов долларов — копеечные деньги в государственном масштабе; даже если на эту величину увеличить дефицит бюджета и погасить его печатанием денег, инфляция вырастет только с 1000 % в год до 1002 %. Какая разница. Кто это заметит?»
Наверное, лучше, чем кто-либо, Шмелёв понимал, как в реальности работает советская экономика и вся административная система. «Если сказать, что система абсурдна, то это нас далеко не продвинет, — объяснял он. — Задача состоит в том, чтобы вскрыть механизм функционирования системы, законы ее развития».
«В чем состоит самая глубокая тайна советской системы? Я не сразу это понял, — говорил Шмелёв, — мне понадобились годы, чтобы понять. Я думал, на Лубянке есть подвал, там клетка, в клетке — три мудреца. Когда „припекает“, возникают серьезные проблемы, члены Политбюро идут в подвал к клетке за советом. Мудрецы им и говорят: „Вводите войска в Чехословакию“, или: „Стройте `Атоммаш`“, или: „Поднимайте цены на мясомолочные продукты“. Так вот, самая главная тайна советской системы состоит в том, что не только мудрецов, но и клетки и даже подвала на Лубянке нет».
В каждой шутке есть доля шутки: этот образ системы был и у Войновича в «Москва 2042» — суперкомпьютер, якобы вычислявший оптимальную траекторию развития, а на самом деле сломанный и давно не работающий, в подвале, охранявшемся как святилище. Но есть и в шутке доля правды. Советская система, вопреки представлениям плановиков, развивалась совсем не по плану, а по неведомым никому законам, причем развивалась относительно устойчиво и одно время (до середины 60-х) даже сокращала разрыв с западными странами по подушевому доходу, да и по социальным показателям (продолжительность жизни, например) была впереди многих. Каковы эти законы и механизмы развития плановой системы, мы до сих пор не знаем (это один из
