за окном было видно, как по автостраде через мост проносятся машины. Пришлось специально установить толстое двойное стекло из плексигласа, чтобы заглушить рев грузовиков. Да и Ашау, маленький городок в начале долины, где было всего несколько машин, я видел в основном из окна больницы. Когда мне было около шести лет, у меня среди ночи случился приступ удушья, и я выбежал из спальни в промерзший коридор. Мне было трудно дышать. Маме, должно быть, пришлось тогда очень тяжко. Фрау Шрадер, соседка сверху, тоже из беженцев, завернула меня в тулуп и привязала к саням. Было два часа ночи, телефонной связи не было, машины тоже не ездили, потому что дорогу в Ашау замело сугробами. Вдвоем они тащили меня на санках через вьюгу более четырех часов, пока не добрались до крохотной больницы в Ашау. Насколько я помню, диагноз мне поставили – ложный круп. От больницы у меня остались два ярких воспоминания: там я впервые в жизни получил апельсин, а так как я прежде не видел ничего подобного, медсестре пришлось показать мне, как его чистить. Потом она ушла. Я не знал, что делать дальше, и аккуратно разделил апельсин на отдельные дольки, над которыми еще долго ломал голову. Наконец, я тщательно снял с каждой из них кожицу и уже потом медленно раскусывал маленькие продолговатые кусочки один за другим. Вкус был невообразимо прекрасным. А еще я помню, как целыми днями играл там с ниткой, выдернутой из пододеяльника. Я постиг ее невероятные возможности, и это было великое откровение. Мама потом рассказывала, что у меня целую неделю не было никаких развлечений, кроме этой нитки, но с ней я пережил множество захватывающих приключений.
9. Мюнхен
До нашего переезда в Мюнхен мы побывали там лишь однажды. Вокруг вокзала в то время все было завалено обломками домов и мусором, а мы с братом здоровались с каждым прохожим на улице, как делали это на деревенской улице у себя в Захранге, – но тут прохожих были сотни. А еще в тот первый приезд мы с братом расстегнули ширинки наших кожаных штанов и помочились с края тротуара прямо на дорогу. И мать наша единственный, наверное, раз в жизни отвернулась от нас и сделала вид, будто нас не знает. Потом мы были у отца в Вюстенроте, а в это время мать нашла для нас жилье и перебивалась случайными заработками. Она работала уборщицей и вместе с подругой занималась чем-то вроде торговли вразнос. За городом, на вновь заработавшей киностудии «Гайзельгаштайг», они продавали статисткам нейлоновые чулки. Ее вела вперед сила воли, и со всем этим она управлялась без всяких жалоб. Довольно долго была домработницей у одного американца, офицера оккупационных войск, но позднее почти никогда не вспоминала об этом вслух. Мать убирала квартиру, стирала, готовила, и все это под непрерывные упреки офицерской жены. Еще она выводила гулять собаку, и иногда, когда в доме давали большой обед, хозяйка смахивала в миску объедки и совала ей: «Elizabeth, this is for the dog and for you» – «Элизабет, это собаке и тебе». Мать моя была женщиной храброй, я таких больше не встречал, и эта храбрость сочеталась с необыкновенной силой характера. Несколько лет спустя, когда мне было уже девятнадцать, а Тилю двадцать, у нас появился мотоцикл, и теперь какая-нибудь небольшая авария случалась каждую неделю. Однажды Тиля занесло на трамвайных путях и он плавно соскользнул под автобус, но всего лишь ободрал локти, а в другой раз я на проселочной дороге, съезжая с горы, слетел на повороте на гравий и приземлился на пашне. Тогда еще было не обязательно надевать шлемы. Вечно что-нибудь случалось, так что наша мать была категорически против мотоцикла. Она была в ужасе от мысли, что ей придется хоронить кого-то из сыновей. Для нас мотоцикл был «D’Maschin», «Махина» – с большой буквы. На «Махине» никто не «ездил», ее «драли». И пиво тоже не пили, с ним «воцаряли», добыв на кухне. Никто не ел шницели – это был шмат мяса, и его надо было «порвать». И спать не спали, а «дрыхли». Однажды вечером, после ужина, мать села и закурила сигарету. Всю свою взрослую жизнь она дымила как паровоз. Но тут она затянулась всего несколько раз и затушила окурок в пепельнице. И наотрез заявила, что мы должны продать мотоцикл, пора завязывать с этим, и новый тоже чтобы не вздумали брать. К слову, это была ее последняя сигарета. Больше она никогда не курила, и за неделю мы избавились от «Махины».
В поисках постоянного пристанища для нас мать нашла жилье в пансионе этажом ниже того самого чердака, на котором я провел первую пару дней сразу после рождения. За это время крышу дома привели в порядок, но все остальные здания по Элизабетштрассе лежали в руинах или еще только начали отстраиваться. Грузовики длинной чередой все еще вывозили строительный мусор и сваливали его в бесконечно растущие горы обломков. Самая большая гора позже стала частью территории мюнхенского олимпийского комплекса[9], ее засадили травой и лесом, а рядом устроили небольшой искусственный пруд – эта гора почти такой же высоты, как и сам стадион, увенчанный прозрачной крышей. Все мои друзья, выросшие в Мюнхене, с восторгом вспоминают первые годы после войны. Наши игровые площадки как нельзя лучше подходили для приключений. Банды ребятишек стали полновластными хозяевами этих разбомбленных жилых кварталов. Они собирали цветной металл и продавали старьевщикам. Находили оружие, пистолеты и ручные гранаты, а как-то раз обнаружили повесившегося на балке среди развалин мужчину. Они также очень рано сами стали отвечать за себя – и были от этого в восторге. Я снова и снова слышу, как жалеют детей того времени, но эта жалость не очень-то совпадает с правдой детских переживаний, с их открытием мира. Как и у меня в горах, у городских детей сразу после войны было самое восхитительное детство, какое можно себе вообразить. Даже Дитер Денглер, о котором я позже снял фильм – точнее, целых два фильма, документальный и игровой, «Малышу Дитеру нужно летать» (1997) и «Спасительный рассвет» (2006), – рос в Вильдберге (Шварцвальд), в относительном уединении, но говорил ровно то же самое – хотя он и испытывал нужду, куда более жестокую, чем мы все. Он вспоминал, как мать брала с собой его и младшего брата в разбомбленные дома, где они обдирали со стен обои. Потом она их вываривала, потому что в оставшемся на них клейстере были питательные вещества. Я далек от
