— подбирал ручными. Стожищи метал высокие — по росту своему и силе. Павлуха Сандаев, принимавший навильники от Боброва, потом, завершив стог, страшился съехать с него без веревки.
Как раз к концу августа Александр Константинович страду завершил, поставив два стога для инспекторской лошади, а два — для своей коровы и бычка. Теща не отказывалась и дальше помогать вести домашнее хозяйство. Свое не держать на селе — постною жизнь покажется.
Отстрадовался Старший Ондатр, расправил плечи и уже не один раз ловил на мысли себя: великое это дело — физическая работа! Так укрепляет, бодрит, что на одной ноге скакать поманывает. Бодрость тела и духа только в труде и находить, а не в мышиной возне, какая свалилась на него в это лето. Едва отпихался от следователей, сказал в сердцах: вы как хотите, а мне надоело, трясите, кого положено, а я на покос поехал…
И откосился вот. И бодрость обрел. И на «Гарпун» опять — вахту нести.
Два дня прошли такие безоблачные. Сам палубу драил, в рубке порядок навел, в каютах всю пыль по углам, по закоулкам вытер. Вымпел сменил обветшалый на новый, и флаг на корме. Хоть в ту же минуту в рейд, да пока потерпеть велят: вдруг понадобишься. Ходил в райком к новому первому, рассказывал ему кое-что. Слушал тот, молчал, кивал иногда, но видел Бобров — не интересно все это райкомовцу. А к концу разговора досаду выразил: не кстати, мол, разгорелся сыр-бор, не успел он-де оглядеться на новом месте, а уже крупная тяжба открылась, впуталась масса должностных лиц, пусть где-то и есть махинации, жульничество, но Сибирь здесь при чем, эта вот самая сторона?
— Вы считаете, что у сибирских чиновников мундиры без пятен? — спросил Александр Константинович.
— Пятна есть и на солнце… — уклончиво отвечал новый первый по фамилии Чесноков.
— Я вас понимаю. Сор лучше веником замести на совок да в печь. Из избы сор выносить не желательно. Я-то на вас рассчитывал! Думал, поможете разгрести все завалы — вам же легче после будет руководить…
— Помогу, помогу, — провожал его до дверей Чесноков. — Не торопитесь…
Беседа в райкоме оставила у Боброва недоброе впечатление. Лучше бы не ходил, не портил веселого послепокосного настроения. Пусть дознаются, пусть сплетничают, пусть оттирают лацканы и фалды на чиновничьих кителях, чистят до блеска звездочки на погонах. Дело хотят замять. Наверняка новый первый Чесноков звонил Низкодубову, просил кадило не раздувать. Что-то было посулено, твердо обещано. Что? Фролкина мигом отправили в отпуск, дескать, скрывайся с глаз, не мельтеши, как бельмо. От такого предположения Старший Ондатр почувствовал звон в ушах. А как хорошо на лугах себя выветрил! Как чисто все звуки ловил — шуршали ли мыши в сене, тянули ли утки с посвистом крыльев на озерцо покормиться! Коростель-дергач начинал свою песню с вечера и продолжал до зари. Сладко ложился на душу скрипучий голос его, с каждым покриком отзывались те годы из детства, когда мир был полнее, солнце блистало ярче, а радуга после парного дождя влекла, как двери в сказку. Крик коростеля жил с ним в шалаше все ночи, но однажды он смолк. Просто не повторился. Так привыкший к нему за время покоса, Бобров долго не мог уснуть, все ждал и терялся в догадках. Быстрые ноги у дергача-коростеля, не даром в народе еще кличут его погонышем — посуху покрывает огромные расстояния — так неужели не скрылся, не убежал от врага? Или лунь подстерег? Или хорь? Оказалось, ни то, ни другое… Вороша поутру валки, обнаружил Старший Ондатр отсеченную голову дергуна! Угодил под литовку в кустах, в густом вязиле не скрылся, бедняга, не спрятался. Уж какая такая беда, какая печаль, а — печалился…
В каюте на койке читал он толстую книгу известного Сабанеева о рыбах. Шаги на палубе отвлекли его. Только поднялся, оправил трико — из рубки в проем опустился Пинаев.
— Ты дома?
— И цел. И почти невредим!
— Прохлада. Уют. Зыбь покачивает!
Пинаев старался казаться игривым, а сам был каким-то сумеречным. И от Боброва не ускользнуло это.
— Странный ты нынче какой-то, — сказал. — Будто как с толку сбитый. Что, Любка ушла к другому? Не удержал, или держать не старался?
— С ней все нормально. Она — утка вольная, селезня всегда приманит!.. А ты, что ли, уже откосился?
— И грабли, и вилы в сарай уволок.
— Гора, значит, с плеч. А я это, знаешь… — Пинаев замялся, закрутил головой, как тетерев на суку, услышав хруст ветки под деревом.
— Говори. Опять какой-нибудь грех в нашей рыбоохранной фирме?
— Тут вышла одна история. И касается она, дружба, тебя. — Пинаев волновался, что, в общем, с ним редко происходило.
— Не тяни, Яков! — пристрожился Бобров и уставился на судмедэксперта не мигая.
— Сын твой Василий на краже попался.
И дальше Пинаев ему рассказал…
Шел он мимо механизаторского училища. Тихо кругом, никого близко нет. И вдруг орут: «Вора держите! Держите вора!» Потом оказалось — сторож кричал. Заметил он, как из окна мастерской кто-то вышмыгнул с сумкой, а в сумке — слышно — железо взвякивало. Пинаев затормозил шаги, стал озираться… А вор — вот он, прямо бежит на него сломя голову…
— Я ногу подставил, тот и упал: сам в одну сторону, сумка — в другую. Подоспел сторож и схватил воришку за воротник.
— Чистое наказанье господне, — тихо произнес Александр Константинович. — Чувствовал я, что Васька мой что-нибудь выкинет. — Бобров охватил руками голову, как охватывают чугун ухватом. — Нет, Яшенька, это не ты ему ногу подставил, а он мне! За каким чертом он в мастерскую лазил?
— Там старый мотоцикл стоял, так Васька что-то себе на запчасти от него открутил.
— Ясно. — Лицо Боброва вдруг обескровилось. — Закатил сын батьке пощечину, даже в висках застучало. Едрит твою в сантиметр! Васька когда пострадал и разбил мотоцикл, я ему обещал постепенно все выправить. Покос, говорю, отведу и займусь… С запчастями на мотоциклы, знаешь, еще потрудней, чем на легковые машины.
Бобров смаргивал, тер лоб крепко сжатыми кулаками. Потом задал вопрос Пинаеву, на который сразу, видимо, не решился:
— Арестовали Василия-то?
— Арестовали…
— Сопротивление оказывал?
— Нет. Тихо-мирно пошел… Знаешь, поговорить бы тебе с Симаковым… нет, что я, со Смагиным! Пока Смагин при исполнении обязанностей.
Внешне Старший Ондатр отвердел, а в душе его лихорадило.
— Никогда в жизни, — сказал. — Ни с какой нуждой к нему не ходок, не проситель. — Тяжело было видеть такого Боброва Пинаеву — плечи опущенные, глаза потупленные. Попокосничал, называется, мужичок, укрепил нервы…
Дома Старший Ондатр застал
