позволить себе некоторые вольности, — подумал Генсхен. — С Вероникой надо быть начеку. А к этой Христине вообще не подступишься». Он даже не решался прикасаться к ее красивой белой шее. «Как это все-таки странно! — думал он. — Ведь на лбу у них ничего не написано!»
Христина едва удостоила его взглядом. Она спокойно следила за его работой, глядя в зеркало. Девушки болтали.
— Так ты все же придешь сегодня вечером, Христина? Будет великолепно! — воскликнула Долли, шаловливо приподнявшись на носках.
Христина покачала головой.
— Вряд ли я смогу прийти, — серьезно ответила она. — Отец этого не любит. У нас ведь траур.
— Как же так? — Долли рассердилась. Попробовал бы ее отец проделать с нею что-либо подобное, она бы ему показала. Траур — да, конечно! Но ведь прошло уже больше года со времени несчастья с Фрицем! Одним словом, Долли считает, что Христина слишком уступчива, да, да, слишком уступчива. Какие здесь еще бывают развлечения для молодых девушек, хотела бы она знать. Нет, ей никто не смог бы запретить!
— У отца часто бывают странности, ты ведь знаешь.
Долли рассмеялась.
— А ты возьми да удери! — воскликнула она. — Ведь это не впервые! После спектакля будут танцы! До четырех часов ночи.
Христина покраснела, на ее лбу образовалось несколько маленьких вертикальных складочек, она бросила на Ганса быстрый подозрительный взгляд. Потом посмотрела на Долли, и в глубине ее темных глаз вспыхнули искорки.
— О, этого я не люблю! — сказала она, покачав головой. — Я не люблю обманывать отца, мне всегда бывает страшно стыдно.
Долли снова легкомысленно рассмеялась.
— Подумаешь! — пренебрежительно сказала она. — Что же тебе остается делать, раз твой отец такой сумасброд?
Прическа была готова. Генсхен подал Христине пальто..
— Ну что ж, надеюсь, что вечером мы все же увидимся, Христина!
Христина задумчиво натягивала перчатки. Она снова покраснела, но на этот раз не так сильно, как раньше; слабый румянец выступил на ее лице. Она пожала плечами.
— Возможно, я приду попозже, Долли. Я еще не знаю.
Не успела Христина закрыть за собой дверь, как Долли дала волю своему негодованию против старого Шпана. Ах, какой это несносный деспот! И все это одна лишь спесь! Бедная Христина! Все ей запрещено, а по воскресеньям она должна ходить в церковь! Долли очень зло отзывалась о Шпане, — однажды он строго отчитал ее, и она не могла ему этого простить.
— Так вот, это была она, знаменитая Христина Шпан, — сказала она Гансу, который сидел на стуле, молча прихлебывая свой кофе. — Многие считают ее самой красивой девушкой в Хельзее. Во всяком случае, она самая богатая. Вам повезло, что вы ее увидели: она редко выходит. Как она вам понравилась?
Генсхен кивнул: очень! Да, действительно понравилась.
Это, сказал он, одна из тех женщин, на которых безусловно можно положиться, — серьезная и вдумчивая, совсем не такая, как все остальные. Такие женщины, как она, относятся ко всему в жизни очень серьезно. Впрочем, это не его тип, он любит — к сожалению! — те непостоянные создания, которые сегодня плачут, а завтра смеются.
— Да, она милая девушка! — кивнула Долли. — Но вот что удивительно: всем мужчинам она нравится, а девушки ее не очень-то жалуют. Она слишком горда. — Долли таинственно понизила голос. — Ведь она — симпатия вашего Германа.
— Что, что? — Генсхен насторожился.
Да, сказала Долли, говорят, что между ними что-то было. Но все ведь изменилось. Борн сгорел, и теперь, разумеется, Герман — неподходящая партия для Христины. Шпан, конечно, мог бы отстроить Борн, если бы захотел. Но захочет ли он? Он об этом и не думает! Этот Шпан — сама скупость.
— Жаль! — проговорил Генсхен.
— Почему жаль?
— Нет, это я просто так! Эта Христина, пожалуй, подошла бы Герману. Он относится к жизни так же серьезно и целыми днями погружен в свои размышления. — Генсхен покачал головой. — Какая у нее странная улыбка, у этой Христины! Она улыбается даже тогда, когда ее лицо совершенно спокойно.
— Она и в детстве так же улыбалась, — заметила Долли.
— Может быть, у нее есть свои тайны?
— Возможно. Почему бы и нет? У всех девушек есть свои тайны.
И все-таки Долли не думает, чтобы у Христины могли быть какие-нибудь секреты, и причина того, что она все время улыбается, — это скорее всего ее фантазии.
— Фантазии?
Да, Христина всегда, еще будучи девочкой, отличалась странными фантазиями. Как-то раз сюда приехал цирк, и Христина хотела непременно сделаться цирковой наездницей. Она несколько недель мечтала об этом и хотела даже убежать из дому.
— Ну, и убежала?
Долли рассмеялась.
— Да нет же, это все одни только разговоры!
Но тут пришли новые посетители, и с этой минуты дверь больше не закрывалась. Генсхен работал так, что пот струился по его лицу. Да, деньги Доставались ему не очень-то легко! Ровно в семь часов появилась Долли, уже в пальто.
— Кончайте! Укладывайте ваши вещи! — возбужденно воскликнула она. — Семь часов, нас ждут в «Лебеде»!
На улице шел снег.
14
«Лебедь» был ярко освещен по всему фасаду. Девушки и молодые люди торопливо поднимались по лестнице. Их пальто были сплошь засыпаны снегом, они стряхивали его и смеялись. Это были местные актеры и актрисы, которым через час предстояло выступить. Живей, живей!
Наверху, на широкой площадке парадной лестницы, стоял в позе владетельного князя, ожидающего своих подданных, доктор Иозеф Александер, режиссер, молодой человек высокого роста, с необыкновенно смуглым, энергичнььм лицом и курчавыми темными волосами. Он несколько свысока здоровался со своими актерами.
Долли мчалась так, что каблуки ее ботинок щелкали. Как она была возбуждена!
— Вот пришел парикмахер, господин Александер! — воскликнула она.
— Отлично, господа уже выражают нетерпение, — с достоинством ответил Александер, внимательно осматривая Ганса; впрочем, взгляд его был милостив и сулил благосклонность. Этот доктор Александер понравился Гансу. В нем было нечто необычное, хотя трудно было сказать, в чем это выражается. Чувствовалось какое-то превосходство. Он казался, как мысленно определил Ганс, аристократом среди этих провинциалов. Доктор Александер открыл одну из дверей, выходящих в коридор, и они очутились в комнате, где было очень шумно и весело. В кругу молодежи стоял толстяк Бенно; на его круглом, как луна, лице были наклеены маленькие усики. Усики были слишком малы. Он был невыразимо смешон. Глядя на него, все помирали со смеху.
— Да ведь эти усики слишком малы, Бенно!
Генсхен сбросил пиджак и принялся за работу. В переполненной комнате было невыносимо жарко, пахло помадой и мылом, конфетами и пролитым вином. Все были уже слегка навеселе; можно себе представить, что будет, когда они начнут играть!
— Ну,
