Книга Государство строгого режима. Внутри китайской цифровой антиутопии - Джеффри Кейн

якобы одержимых тремя пороками – терроризмом, сепаратизмом и экстремизмом. Конечно, атмосфера в Синьцзяне сейчас другая, подумала Майсем. Но кампании под подобными лозунгами проводились на протяжении почти двух десятилетий, начиная с 1996 года, когда правительство запустило первую операцию «Жесткий удар», чтобы разобраться с контрабандой наркотиков и преступными группировками. Ей казалось, что и нынешняя кампания, пусть и доставив определенный дискомфорт, тоже закончится.

«У меня не было неприятных стычек с полицией. Они быстро проверяли меня и разрешали пройти через контрольно-пропускные пункты. Помогало то, что я была из уважаемой семьи», – рассказывала Майсем.

Но со временем простая поездка на машине или прогулка стали психологическим бременем. Майсем останавливали на каждом пропускном пункте. Через месяц она почувствовала невероятную душевную усталость.

«В таком мире, – объясняла она, – ты все больше закрываешься в себе: не хочешь ни с кем разговаривать, не хочешь встречаться с людьми и никому не доверяешь».

Город постепенно опустел: никто не рисковал появляться на улицах, опасаясь нападок со стороны полиции. Вскоре единственными уважительными причинами для выхода из дома в том году стали «необходимые поездки» – в школу, на работу, в продуктовый магазин или к родственникам. Синьцзян попал в своеобразную изоляцию в стиле коронавирусного локдауна, за исключением того, что вирусом был обременительный государственный надзор.

Однажды Майсем с родителями приехали на заправку. Снаружи стояли вооруженные охранники и наблюдали за ними, высматривая любые резкие движения или подозрительное поведение, хотя невозможно было понять, какое поведение считалось подозрительным. Мать просканировала свой ID. У Майсем сложилось впечатление, что власти внедряют для жителей Синьцзяна грубую, еще сырую рейтинговую систему, отражающую степень социальной благонадежности на основе факторов вроде принадлежности к уйгурскому этносу, отсутствия работы или наличия родственников за рубежом. Майсем жила в Турции, что могло негативно сказаться на рейтинге ее семьи.

Если Майсем или члены ее семьи отсканируют свои удостоверения личности и система признает их неблагонадежными, им будет отказано в праве купить бензин. Более того, полиция обладала полномочиями принять такое решение на свое усмотрение. «Это вызывало тревогу», – рассказывала девушка.

Полицейские появлялись на встречах Майсем с родственниками и на местных вечеринках, где она бывала с друзьями: проверяли документы, подозрительно оглядывали всех присутствующих и уходили, даже не объясняя причин досмотра. Это была беззастенчивая слежка; топорное, но непрерывное устрашение. К середине лета даже мать Майсем, всегда более свободолюбивая из двух ее родителей, советовала дочери не встречаться с друзьями слишком часто и не засиживаться на встречах допоздна.

«Оставайся дома, – предостерегала она. – Власти не доверяют нам».

Но Майсем не желала становиться затворницей. В августе 2014 года она надела на свадьбу подруги хиджаб – символ ислама, в который она обратилась за годы жизни в Пекине. Охранник остановил ее у двери в зал, где проходила церемония.

«Сними свой хиджаб, – велел он. – С ума сошла?»

«Ты не можешь так одеваться, – сказал ей в тот вечер отец, узнав об этом эпизоде. – Только привлечешь лишнее внимание…»

В семье установили новое правило: выходя на улицу, они не надевают традиционную одежду, поскольку она может спровоцировать полицию. Взамен Майсем настоятельно убеждали носить одежду неестественных оттенков ярко-красного и розового, которые ей совсем не нравились, зато считались изысканными, женственными и придающими ей вид «утонченной дамы». Еще родители настаивали, чтобы она улыбалась полицейским, которые почти всегда были мужчинами. Улыбка и яркое, обтягивающее красное платье были верным способом избежать неприятностей. «Люди говорили мне, что я выгляжу прекрасно», – вспоминала Майсем. Но, бегая по городу по своим делам или заглядывая в продуктовый магазин и аптеку по поручению родителей, она думала: «Это не имеет ко мне никакого отношения. Я не такая».

К концу лета, в августе 2014 года, полицейский надзор еще сльнее ужесточился, и у людей не осталось иного выбора, кроме как скрывать, кто они есть на самом деле. В больницах, в банках и на заправках часто образовывалось две очереди: быстрая – для ханьского большинства – и медленная, сопряженная с бюрократическими проволочками, – для уйгуров и других меньшинств. Уйгурам полагалось улыбаться и вести себя прилично, иначе им могли отказать в обслуживании. Майсем с досадой наблюдала, как в присутствии властей люди сразу надевают искусственные личины, заискивая перед государственными чиновниками и ведомственными бюрократами.

Государственное телевидение создавало определенный образ уйгурской культуры. «Каждый раз, когда я видела ханьскую программу о Шелковом пути или об уйгурах, она оказывалась лживой и совершенно невыносимой, – говорила Майсем. – Мы были меньшинством, которое всегда поет и танцует. Для телевизионщиков наша культура состояла только из поверхностных вещей вроде еды и брачных обычаев. Мы были экзотикой. Мы превращались в музейный экспонат, на который все таращатся». В конце концов Майсем сдалась: «Я просто хотела сидеть дома и целыми днями читать книги». Она начала отдаляться от своей семьи и друзей, становиться для них чужой.

«Ты приехала сюда из Турции? – спросил у нее знакомый тем летом. – Ты теперь в религию ударилась?» Китайские чиновники начали развешивать на стенах государственных учреждений плакаты и картины, на которых полицейские и военные, показанные в виде героев, арестовывали и побеждали уйгурских террористов, изображенных в виде дремучих сельских афганцев. Ты либо с нами, либо против нас. Именно такое настроение царило в Синьцзяне, и почти все знакомые Майсем, куда бы она ни пошла, ясно давали понять, что они на стороне правительства.

Однажды мать Майсем разбудил шум, похожий на выкрики мужчин. Она посмотрела в окно на здание управления общественной безопасности, расположенное через дорогу, – районную штаб-квартиру полицейских, занимавшихся слежкой за местными жителями и арестами. Управление общественной безопасности в Китае символизирует государственную власть. Группа мужчин из семи человек, одетых в белые саваны (традиционная одежда для усопших в исламе), штурмовала полицейский участок.

«Мужчины выкрикивали чье-то имя», – рассказывала Майсем.

Ее мать не понимала, что происходит. Мужчины не выглядели вооруженными. Но потом она услышала выстрелы, зазвучавшие из здания полицейского управления, и отошла от окна.

«Мы решили, что этих людей застрелили, – сказала Майсем. – Но мы не поняли, что они делали, так как мама не видела у них в руках пистолетов или ножей. Белые одежды – это способ заявить: „Я готов умереть“».

Утром мать Майсем несколько раз проверяла новости в интернете, но там не нашлось ни слова о событиях той ночи. «Я подумала, что это был какой-то теракт, но газетная цензура не пропустила информацию об этом», – вспоминала Майсем. Друзья и уличные прохожие вели себя как ни в чем не бывало.

Некоторое время спустя семья вновь была разбужена ночным шумом, напоминавшим отдаленную стрельбу, взрывы бомб и гранат. На следующий день мать Майсем пошла за продуктами в магазин на главной улице и увидела на земле брызги крови. Рынок был перекрыт одетыми в черное спецназовцами. Никаких объяснений случившемуся вновь не последовало.

[ ]

В 2013 и 2014 годах как минимум 592 уйгура были привлечены к ответственности за нарушение мер безопасности, хотя никакой возможности удостовериться в законности этих обвинений нет. Кроме того, в Китае прошло 12 тысяч судебных процессов по делам о нарушении общественного порядка, но представители сообщества уйгурских беженцев, знавшие некоторых из обвиняемых, рассказывали мне, что те просто участвовали в мирных протестах, оспаривали запреты правительства на проведение религиозных обрядов или же распространяли запрещенную информацию.

В 2014 году правительство начало требовать, чтобы уйгуры, проживающие в Урумчи (а также, по словам Майсем, в других частях Китая), вернулись в свои родные деревни под предлогом необходимости обновить удостоверения личности. Как минимум один из вернувшихся уйгуров по непонятным причинам был отправлен полицией на так называемое перевоспитание. Другим было запрещено перемещаться между деревнями без разрешения правительства. В Кашгаре зашептались о том, что люди начали пропадать.

«Синьцзян словно сползал к войне, никто никому не доверял, – рассказывала Майсем. – Само население было врагом».

[ ]

До Майсем дошли слухи, что полиция изводила ее бывшего профессора, Ильхама Тохти, «чуть ли не еженедельными арестами».

После задержаний Тохти всегда освобождали, всякий раз сделав предупреждение о недопустимости агитации среди студентов.

Эта история достигла своей кульминации в 2012 году, когда Тохти допрашивали на протяжении десяти часов после того, как он опубликовал в интернете статью, в которой обвинял китайских