не могу.
Еще один поцелуй. На этот раз она не пыталась отстраниться, но ее лицо было еще больше залито слезами.
– Я не заслуживаю этого, тебя…
– Заткнись, – прошептал я и притянул ее ближе.
Минут пять я крепко прижимал ее к себе, пока она безудержно рыдала. Это было печальное зрелище – она рассыпалась на части, ее крики были такими громкими, такими дикими, что я опасался стука в дверь и появления испуганного соседа, недоумевающего, что за мучения разыгрываются в этой крошечной квартире-студии. Никогда еще я не видел такого безутешного горя. Какой-то инстинкт предостерегал меня от слов утешения – потому что сейчас Изабель ничем нельзя было утешить. Я просто держал ее так крепко, как только мог, пока ее захлестывал шквал боли. Наконец она немного успокоилась, подняла голову с моего плеча и прошептала:
– Пожалуйста, не смотри на меня. Я такая уродливая.
– Ты красивая.
– Закрой глаза и представь меня красивой.
Я так и сделал. Потом открыл глаза. Она исчезла. Я услышал шум воды в ванной.
Внезапная волна усталости придавила меня. Отложенный джетлаг. Безумная напряженность прошедшего семестра. Буря и стресс последнего часа. Мучения Изабель. Я с трудом поднялся на ноги. Переместился на неубранную кровать и рухнул в ворох постельного белья, которое не менялось неделями.
Свет померк.
Во всяком случае, я не помнил, как провалился в сон.
Но я отчетливо помнил тот тревожный момент, когда я резко проснулся и обнаружил, что нахожусь один в тихой студии. Первая мысль, промелькнувшая в тот сюрреалистический момент: где я? Затем моя память собрала осколки последних минут с Изабель, прежде чем она умчалась в ванную, а меня скосило всей этой драмой и трансатлантическими курьезами времени. И что теперь? Теперь… это когда? И что я здесь делаю, где моя любимая, и?..
Я сел в постели. Потянулся к шнуру от торшера, стоявшего возле кровати. Вспыхнула лампочка, бешено мерцая, как светлячок в лебединой песне своей короткой жизни. Но света было достаточно, чтобы разглядеть время на моих часах: 4:06 утра. Merde, merde, merde68. Я вырубился почти на десять часов. Я встал и направился в ванную, где лампочка вспыхнула и погасла, как только я щелкнул выключателем. Я справил нужду. Открыл дверцу крошечной душевой кабины. Нашел мыло и шампунь. Ополоснулся под струей из короткого шланга. Вытерся насухо. Вернулся в темную комнату, включил настольную лампу и нашел записку. И ключ. Я прочитал:
Мой Сэмюэль,
я не удивлена, что ты отключился после моего сегодняшнего представления. На твоем месте я бы сбежала не только из квартиры, но и из страны. Мне не хватит слов, чтобы вымолить прощение за эту безумную выходку. Я могла бы сослаться на «послеродовую депрессию» или на то, что врачи называют «нервным срывом». Но я предпочитаю нести ответственность за свои поступки, не прибегая ни к каким оправданиям. Твоя доброта, твоя порядочность, твое терпение… спасибо тебе за все.
Когда ты уснул, я не могла допустить и мысли о том, чтобы разбудить тебя и выгнать в парижскую ночь. Но мне нужно было ехать к Эмили. Поэтому я решила не беспокоить тебя… и оставить тебе ключ. Когда ты проснешься, на кухне тебя ждут мини-кофеварка для эспрессо и хороший итальянский кофе. Возьми этот ключ и, пожалуйста, запри дверь. И, если ты сможешь снова находиться в моем обществе, я вернусь сюда в 17:00.
Этим вечером я кое-что обнаружила: mon jeune homme стал замечательным мужчиной.
Je t’embrasse trиs fort.
Изабель
Я прочитал записку дважды. Та моя половина, что вечно нуждалась в заверениях – жаждала, как в детстве, похвалы от критически настроенных и отстраненных родителей, – находила ее слова умиротворяющими, утешительными. Но в то же время я поймал себя на мысли: это любовь. Все, к чему она вернулась этим вечером, не считая дочери, было проявлением той самой безусловной любви. Я видел не только ее горе, но и ее безмерное одиночество, которое при всем различии наших жизненных путей было сродни моему одиночеству. Муж явно не оказал ей той поддержки, в какой она нуждалась, когда блуждала в потемках сознания после рождения их дочери. Хотя, возможно, он и не был так прямолинеен в высказываниях, как его дьявольская мамаша, тем не менее молчаливо осуждал жену, на радость старой мегере. Он позволил Изабель чувствовать себя неполноценной женщиной и матерью из-за этого временного безумия… тогда как конечно же знал, что она не властна над пошатнувшейся психикой.
Как же мне хотелось спасти ее от этих осуждающих и несправедливых людей. Я был готов отложить все свои дела на потом и быть рядом с ней в Париже. Или, если бы она тоже поняла теперь, что наша любовь способна все изменить, может, решилась бы рискнуть и приехать в Кембридж вместе с Эмили, и мы могли бы воспитывать девочку как нашу дочь; я бы закончил свое юридическое образование, а потом…
А потом…
В этом-то и была загвоздка.
А потом…
Счастливая жизнь для всех вместе и каждого в отдельности. Ежедневные клятвы в вечной любви. Блаженство семейного уюта, излучаемое нашим домом. Эмили, растущая билингвой. Изабель, редактирующая рукописи. Я, выпускник юридической школы, владеющий французским настолько свободно, что сразу становлюсь партнером в крупной англо-французской юридической фирме. А на рубеже 1980-х годов у нас рождается общий ребенок, и…
Обнаружив пачку сигарет на столе Изабель, я закурил. Отыскал свое нижнее белье, джинсы и футболку и оделся. Потом нашел кофеварку для эспрессо и пакетик потрясающе ароматного кофе и заварил себе напиток. Впервые за несколько недель мне удалось хорошенько выспаться. Я уселся с чашкой эспрессо и смаковал его, затягиваясь сигаретой. Я вернулся к своим фантазиям о настоящей жизни с Изабель – и снова мог лишь представить себе, как сейчас, в разгар ее кризиса, говорю, что она была бы намного счастливее, если бы рискнула и отправилась через Атлантику, чтобы поселиться с бедным студентом-юристом в крошечной мансарде в Кембридже, в штате Массачусетс. Я уже достаточно хорошо изучил свою возлюбленную, чтобы понять: она никогда не отступит от определенного уровня того, что когда-то называла «буржуазным комфортом». И в этом осознании проступил момент предрассветной ясности: не стоит и мечтать о том, что у нас когда-либо будет что-то, кроме этих послеполуденных часов вместе. Хотя Изабель с самого начала говорила мне об этом в своей спокойной, твердой, чувственной манере, теперь я отчетливо понимал: по большей части я не хотел видеть то, что лежало на