мутно-серые «сопли», падавшие с языка кобылы.
— Ефрейтор! — позвал он. — Я тебе приказал промыть Заю!
— Я собрался, было, после ужина. Шланг, помните, товарищ прапорщик, у вас в каптёрке взял, а пришёл к вагону, — Донгуан спит, Зая чиста, как стёклышко. Кто-то уже промыл. И затычка из картошины с языка пропала.
— И в жопу ей надо-бы затычку.
— Наш Донгуан — половой гигант, каких поискать, — подал голос Крашевский.
— Какой производитель пропадёт, — согласился с лейтенантом Комиссаров.
Лебедько поскользнулся. Да так, что кобыльи ноги по колено ушли в песок и морда по глаза зарылась. Донгуан, окаменев на дыбах, не всхрапнул, а заржал трубно. Прапорщик же не ойкнул, не крякнул, а застонал сдавленно: «Зашиб, падла». Прошёл вперёд, стеная и ругаясь матом, остановился от жеребца поодаль и выпрямился, опустив по спине зад скульптуры в песок. Стоял и неистово тёр себе затылок.
— А чтоб ты сдох, гад! Не угомонишься, я тебя в зад вытрахаю, как ты Заю, бедную!
Донгуан упал на передние ноги, затих и застыл без движений
Крашевский и Комиссаров взяли его под уздцы, понукали, но бесполезно.
— Отойдите, — отстранил их Чон Ли. Обошёл жеребца кругом и в прыжке заехал с обеих ног ему под хвост.
Донгуан взвился на дыбы и застыл памятником. На передние ноги падал со стоном, будто человеческим. С места, как не тянули под уздцы уже вчетвером, шага не ступил.
— Сделали ишаком, теперь он хрона стронется, — высказал опасение Селезень.
— Ладно, скотина! На, иди, всади! — Силыч присел под брюхо скульптуры, взял на спину и развернулся, призывно приподняв кобылий круп.
Но Донгуан оставался памятником.
— Теперь у него не стоит, — заметил скорбно Комиссаров.
— Неужели! — поразился прапорщик.
— Ефрейтор, оботри зад Заи от песка — жеребец брезгует, — приказал Крашевский Селезню.
Селезень снял с себя тельняшку, но труд его пропал даром: Донгуан на вихляние и подвскидывания кобыльего крупа не реагировал. Лебедько, пятясь, поднёс коню поближе под морду. Согнувшись до земли, за лошадиные ноги сдвинул у себя по спине скульптуру назад-вверх — упёр кобылий зад жеребцу в храпаку. Тот ронял с губ пену и бездействовал — оставался стоять памятником.
— Ой, что с тобой, — позлорадствовал прапорщик
Донгуан отвернулся.
— Селезень, друг, — подскочил и ухватил ефрейтора за плечи Комиссаров, — лезь под жеребца, помастурбируй. Пропадёт производитель. Я бы сам, но мне он не дастся. И Чона не подпустит.
— Полоть на самых трудных участках — Селезень, уборка — Селезень, стирка — Селезень, посуду мыть — Селезень, полы драить — Селезень, на кладбище идти связь восстановить — Селезень, кобылу чистить — Селезень, чуть что — Селезень! Теперь ещё и коню дрочить! Да я здесь загнусь, костьми лягу, но…
— Остынь, — перебил истопник, поднял и всучил ефрейтору тельняшку, брошенную им в сердцах оземь. — Есть у меня средство.
Полез в пенал на поясе, достал и развернул тряпицу…
Скоро группа из офицеров, прапорщика, разведчиков, истопника и жеребца на кобыле продолжила путь.
— Чонка, что за порошок у тебя такой? — спросил Лебедько китайца. — Да он у мёртвого подымет… Ни как доишься, сушишь! Ну, ты гигант. Жаль оскомина закончилась, ягоду тебе и Донгуану одним бы скармливали. Да вы на пару столько порошка произвели бы, бизнес открыли: импотентов в ЗемМарии хватает. И почему молчал? Ребятки наши — царство им небесное — столько семени перевели. Потолок в бараке, помнишь, по утрам весь в «соплях» был.
— А я знал? У Камсы спроси, он с потолка все соскабливал, высушивал. Порошок заныкал. И Заю твою, думаешь, кто промыл? — огрызнулся китаец.
— Камса! Ну, ты жучара!
Обошли башню и свернули с тропки, что вела в Быково, к кладбищу. Что им надо, заволновался я.
Обелиски миновали стороной и вышли к могиле Марго. Что такое? Зачем?
Лебедько вылез из-под скульптуры, жеребец с кобылы не слез, продолжал «молотить» Заю.
Чон и лейтенанты в стороне от могилы Марго выкопали и вытащили хомут с упряжью. Донгуан долго упрямился — уворачивался от ярма, пока китаец не дал ему слизнуть с тряпицы ещё порошка и не сказал что-то на ухо.
Перед обелиском сгребли лопатами песок, Лебедько помог коню — сдвинули плиту накрывавшую саркофаг.
…Сняли крышку. Труп плавал в чем-то жидком, маслянистом и прозрачном.
Половых органов на теле не наблюдалось, в промежности — татуировка. Занимала она и живот, бедра, ягодицы. Изображены пираньи, пожиравшие пингвинов. Её, Марго, тело, убедился я, как-то по мэсенджеру показала это тату, похвалилась. Только «треугольник» и губы половые на месте тогда были. Пол на мужской Марго сменила уже в замужестве. Развелась, а сошлась с мужем, снова стала женщиной с намерением родить от супруга, моего закадычного друга Салавата Хизатуллина. Лицензию на ребёнка давали только при условии восстановления с ним брака. А получила от Салавата отказ, снова поменяла пол на мужской, а после и вовсе присоединилась к «протестантам» и сотворила с собой обряд «обреза члена по корень».
Селезень, Комиссаров и Крашевский надели на руки медицинские перчатки и перевернули труп на живот. Комиссаров поднял с затылка волосы. Не видел я, что делал Крашевский — он, склонившись, закрыл собой от меня голову покойницы. Решил не менять положение дрона, ни чего бы это не дало — все сгрудились плотной гурьбой, что там не увидишь.
— Ну что? — спросил Лебедько.
— Черепная коробка не пуста, мозг на месте, — ответил Крашевский.
— Нечеловеческий, — встрял Комисаров, — половину только черепа занимает.
— Животного, уверен, — заверил Селезень, — До Хрона я на скотобойне работал, головы разделывал. Всё, закрываем саркофаг и зарываем. Не Капитан бин Немо*********** это. Тело — женское, мозг, похоже, козий. Товарищ прапорщик, впрягайтесь с Донгуаном, товарищи лейтенанты, подсобите им, Чон и разведчики, заметите следы.
Команды, раздаваемые Селезнем, вызвали у меня предположение, что он был инициатором эксгумации. Но зачем, откуда он, ефрейтор, мог знать о задаче, найти и уничтожить Капитана бин Немо? Впрочем, Селезень дядин разведчик, а его рота одна из первых числилась в исполнителях «операции бин».
Удивление и поиск ответа прервал собственный смех — глухой внутри шлема.
