Некоторые классы неприятно гудели или, наоборот, сушили звук. В разных помещениях аккордеон звучал по-разному, и у Филиппа появились любимые кабинеты. Например, двадцать второй.
Однажды он пришёл туда с ключом, довольный, что охота удалась. Но там занималась Клочкова. «У меня ключ!» — сказал он, но Клочкова, продолжая терзать аккордеон, так посмотрела на Филиппа, что тот закрыл дверь и тихо-тихо пошёл к кофейному автомату.
Там встретил Артёма, и тот объяснил ему: на Клочкову никакие правила не распространяются, её выгонять нельзя.
— Её даже педагоги боятся! — добавил Артём.
— Почему? — не понял Филипп.
— Да потому что она дура! — объяснил Артём.
Потом Филипп слышал про Клочкову часто: она была дипломница, последний курс. И вела себя как дембель в армии — хотя остальные старшекурсники были вполне нормальными людьми. Костя вот тоже старше их с Артёмом на два года, но ведёт себя по-человечески. Она же ни с кем не дружила и в столовой всегда сидела одна.
Но всё же согласиться с Артёмом он не мог: мало ли дур на свете? А Клочкова такая одна, это не объяснение. И однажды Филипп услышал её из-за двери — и понял, сразу же: вот оно что.
Такой музыки он ещё не слышал никогда. Никакой тональности, никакого точного ритма — будто художник смешал самые яркие краски и просто выплеснул их на холст, не пытаясь изобразить ничего конкретного.
А потом ещё прошёлся по холсту ногами. Инструмент она, конечно, не жалела.
Филипп походил вокруг, а потом решился — в паузе открыл дверь.
— Закрыл быстро, — сказала она.
— Что ты играла?
— Ты по-русски не понимаешь? Ушёл!
Вот чего она такая? Вообще непонятно.
Но при этом — очевидно было, что она не просто так. Её злость — будто Клочкова имеет право. Всем нельзя, а ей можно.
…Филипп поискал её ВКонтакте — нету.
А потом они стояли с Костей и Артёмом и смотрели афишу концерта: Клочкова там играла последней. Музыка была обозначена незнакомым латинским словом, и композитор не значился.
— На следующий год и мы с тобой, Фил, будем играть, — сказал Костя. — Я и сейчас хотел, но меня Фёдор не пустил — рано ещё, не готов.
— А я не хотел, — ответил Фил, — вот весной, наверное, выучу Пьяццоллу нормально, и тогда можно.
И спросил осторожно, показав на Клочкову:
— Ты не знаешь, что она такое играет? — и испугался, что Костя тоже скажет: дура, вот и играет всякую муть.
— Своё, — объяснил Костя.
— Она сочиняет? Сама?…
— Ты что, не знал? Мне кажется, она вообще гений. Хотя и шизанутая.
И он тут же достал телефон и показал её канал на Youtube — он назывался Gеnакrокоdil.
Филипп вспомнил мамину «гармошку» и усмехнулся про себя: в чувстве юмора Клочковой не откажешь.
Звали её, кстати, Настя. Такое нежное имя — поразительно.
…Лес вдруг кончился, открылось поле. Широкое поле и за ним — туман: будто мир не загрузился, абсолютное ничего.
— Хочешь туда? — спросил папа, и Филипп кивнул.
И они пошли. Папа впереди — и Филипп за ним, ступая по папиной тонкой, совсем ещё юной лыжне. Даже совсем ещё не лыжня — след одинокого лыжника; но за Филиппом тянется уже вполне конкретный путь; в два раза уверенней.
Вряд ли, конечно, кому-то придёт в голову тоже пойти сюда, но вдруг? Почему-то казалось, что теперь они не просто катаются, а делают полезное дело. Филипп опять вспомнил детское, как он тогда рисовал узоры по целине своими маленькими лыжами с креплениями-петлями.
И тут папа обернулся и сказал: хочешь вперёд? Меняемся?
И Филипп пошёл первым. Лыжи полностью скрывались под снегом, только носки торчали — и сверху на них набивался пушистый снег. Филипп взрывал этот снег, как бульдозер, шёл вперёд. Нужно было держать ноги параллельно — раньше, по папиным следам, это получалось само, но он теперь первый и должен следить. Детское чувство — первый, первооткрыватель, покоритель снегов, Амундсен и Нансен… обернулся, посмотрел на папу — всё ли в порядке? И вдруг увидел его сосредоточенное лицо.
И понял, что папе, на самом деле, не так и просто. Он же после болезни — и сразу такая нагрузка, Филипп как-то об этом не подумал.
— Всё нормально? — спросил он.
Папа кивнул, показал большой палец в перчатке: да, отлично.
Минутная тревога улетела, но её место сразу же заняла простая, в общем-то, мысль. Филипп думал, что папа уступил ему «первопроходство» — как маленькому, чтобы ему было интересно. А ведь, скорее всего, папе на самом деле легче сейчас идти вторым, уже по его лыжне.
«Я прокладываю лыжню для папы», — подумал Филипп.
Как странно.
Дошли до одинокого деревца — совсем маленькое, чуть выше Филиппа.
— Надо же, дубочек, — сказал папа. — Откуда здесь взялся?
Филипп вдруг представил — что через много лет дуб вырастет огромным. Интересно, останутся тут этот лес, это поле? Будет красиво: огромный дуб.
Обогнули его и пошли назад. Возвращаться обратно по той же лыжне было весело — лыжи уже скользили по-настоящему. Они с папой и правда оставили после себя неплохую трассу! Не очень далеко — но вдруг кто-то тоже захочет пройти по полю, а след к дубочку уже есть, четыре раза прошли, надёжная лыжня.
Потом долго ещё шли по лесу, и хотелось уже домой, Филипп стал прикидывать расстояние — сколько ещё осталось? Успеют ли до темноты?
И в конце — подъём на горку, Филипп пошёл было ёлочкой, но сдался — и повернулся боком, лесенкой. Зато папа легко-легко поднялся наверх и даже не запыхался!
Филипп засмеялся про себя: он-то
