света нет, сплошная темнота. И вдруг в этой мути какая-то точка появилась и навстречу мне движется. Немного тревожно стало, но я храбро вперед зашагала. Ближе и ближе… Эта точка тетей Аней оказалась, она меня встречать собралась. Хотела Сашку привлечь, но там, в доме, уже успели спать залечь. Увидала я ее — все беспокойство отлегло. С горочки спустились, и вот оно Тимино. И это созвучие по моей жизни прошло — я стала Тиминой женой. А с волками я нос к носу дважды встречалась, но мы взаимно пугались и в разные стороны разбегались. Летом и осенью они сытые бывают и не нападают. Зимой это тревожно было все-таки.
Ходить зимой в село Сива, и туда и сюда десять километров, было как-то не по себе. Напротив двора бабы Леканихи стоял добротный дом за высоким забором. И время от времени там какой-то сход собирался. Там жили две сестрицы-раскольницы, старообрядческой общины и непонятной веры. Вот они меня пожалели, что я каждый день 20 км отмеряю, и поместили меня в Сиве на постой к своей единоверке. Я там поселилась у Анны Дмитриевны, женщины суровой и строгой. Зато до школы мне было идти пять минут, а в деревню я теперь выбиралась только на выходные. Обратно несла продукты на неделю, за спиной тяжелый полный рюкзак и в руке пятилитровый туесок с молоком. Так что тоже нелегко было.
У Анны Дмитриевны домик был свой. Русская печь делила помещение на три части — две комнаты и кухню. Комнаты разделял щит от печи, он нагревался и давал тепло. Одна комната была как бы горница, и туда никому, кроме меня и заглянувшим на огонек единоверкам, заходить не разрешалось. А в другой помещались мать с дочкой, эвакуированные из Ленинграда. Они жили бесплатно, так как обком партии определял людей на постой и отказа не принимал. Не все всех дружелюбно принимали. Евреев и москвичей откровенно не любили, а к ленинградцам хорошо относились.
Вот у Анны Дмитриевны и поселилась Галина Павловна Равич, еще молодая женщина с дочкой лет шести. Анна Дмитриевна их в ежовых рукавицах держала. Девочке хотелось подвигаться, попрыгать, а хозяйка на нее рявкала, и они обе — мать и дочь — ее боялись. А ко мне она очень хорошо относилась, разрешала все — и даже из заветного сундука пятитомник «Приключений Рокамболя» доставала и только мне давала читать.
У нее было пятеро внуков от сына, они жили в соседнем доме. Она каждый день в определенное время ходила муштровать их и невестку заодно. А для Полинки час свободы наступал, она скакала, плясала, бегала везде, а, заслышав шаги, замирала, как испуганный зверек.
Старшая внучка Анны Дмитриевны — Тамара Караваева — со мной в одном классе училась и меня часто просила чем-нибудь бабушку отвлекать и к ним не пускать. А их отец, ее сын, на фронте был. Вот пришлет он письмецо, так я его Анне Дмитриевне читаю и ответ под диктовку пишу. Вот о нем разговоры она любила, и ее этим я отвлекала. Все были очень рады, от нее отдыхали, а когда она приходила, они это пришествием антихриста считали.
Дома она готовила еду в горшках в русской печи, и было очень вкусно. Продуктов, которые я приносила, нам на двоих хватало на неделю. Она не сразу согласилась есть мои запасы. Меня накормит, а сама только чаек попьет. А я твердо сказала, что одна есть не буду, и точка. И, видимо, ее этим покорила. Особенно вкусно было, когда в горшке томились картошка и калига (брюква), плюс 100 граммов баранины для запаха.
Когда в деревне резали овечку, всегда нас угощали, а тетя Шура Мелехина, она кладовщицей была, нам ярочку подарила. Вот мы с ней горя хлебнули. Ярочка со стадом ходила, а когда оно возвращалось, приходилось в него вторгаться и ее отлавливать. А глупее и канительнее скотины, чем овца, нет. Обращаться к ярочке нужно было на местном языке, поэтому часто баба Леканиха нас выручала и «такой-рассякой матерью» загоняла ее в хлев вместе со своей коровой.
У меня был друг Саня Басманов, старше меня на 10 лет, его после ранения признали не годным к службе и отправили из госпиталя домой. Единственный парень в деревне во время войны. Он жил у деда на пасеке, и если кому нужно было зарезать и освежевать барашка, то приглашали его, а он почему-то ко мне прилип. И поэтому я всегда была с мясом и с медом. Мама все за меня переживала, а он почему-то только с ленинградскими знался. Я его все время осаживала есенинскими словами: «Только нецелованных не трогай, только негоревших не мани». Он смеялся и расцеловывал меня, чаще в щечки, а иногда и забывался, но нахальства с его стороны не было. У меня имелось много друзей, и никогда никто меня не обижал, хотя и я бдительность не теряла, но всем доверяла.
У Сани в Сиве нарисовалась невеста, вернее, она сама себя нарисовала, так как была старше него на два года и положила на него глаз. С моим она присутствием быстро смирилась. Через свою невесту Саня достал мне дрова на зиму, чем очень обрадовал Анну Дмириевну. Хотя кругом рос лес, с заготовкой дров было строго. Я дрова сама пилила, колола и в дом носила, а Анне Дмитриевне не позволяла, чем ее вообще покорила.
Иногда Саня являлся мне в помощь. В таких случаях Анна Дмитриевна всегда показывалась, строгим угрожающим голосом говорила: «Сашка! Смотри тут не балуй» — и уходила. Сашка всегда смеялся и кидался меня расцеловывать. Он один парень на всю деревню был, а девок много, красивых, здоровых, сочных, но он их не замечал, и они на меня злились, так как я была после блокады в свои 16 лет, как цыпленок, синяя и тощая, хотя грудь выросла и ростом я была немаленькая. Вот он меня и опекал, и никто его отбить от меня не мог.
В школе дела шли хорошо. В классе большинство было ленинградских, много местных и двое москвичей. Я дружила со всеми, а ближе с Галей Ткачевой, и у нас с ней был прочный тандем. Физику нам преподавал средних лет эстонец Виктор Оскарович. Некоторое созвучие наших фамилий сбивало его с толку, он нас не различал. Мы этим непременно решили воспользоваться. Он говорил так: «Ну, фот. Там Ткачева или Точилова, идите кто-нибудь к ответу». И мы по очереди учили урок,
