него с ногами, страшась даже глядеть на соседние кровати.
– Зачем ты устг'оила всё это? – снова подала голос Настя. – Мало тебе, что ли, того, что мелкая…
– Я не лгу!
– Пег'естань! – упорствовала подруга, и Маришка сильнее стиснула голову. – З-зачем? З-зачем ты н-наг'очно п-пугаешь м-меня?!
– Я не…
– Нет, замолчи!
Сквозь сомкнутые руки Маришка услышала всхлипы. И почувствовала, как от злости и страха горит всё лицо.
– Прекращай это! – процедила она, утирая собственные слёзы. – Нашлась мученица! Кому так хотелось погулять по дому «из стаг'ых бабкиных стг'ашилок»? – прокартавила она.
Получилось некрасиво и обидно.
Настасья не ответила. А через несколько секунд её рыдания переросли из рваных мокрых вздохов в настоящую…
Подружка выла. Настя с тяжёлым стуком осела на пол. Маришка подняла на неё глаза, всё ещё не отрывая рук от головы.
«Припадки» – так и волхвы, и городской врач называли то, что время от времени творилось с подопечными приюта. Все они сошлись на мысли, что происходит подобное от безделья, и нет лекарства лучше, чем сократить свободные часы сирот.
«Не нужно на это реагировать, – советовал Якову господин доктор. – Вы только усугубите приступ. Поревёт и перестанет, ничего страшного в этом нет. В конце концов, кто-то приходит в этот мир слабый телом, а кто-то – духом».
Волхвы, в свою очередь, советовали за припадки наказывать: «Истерия заразна. Поглотит одного – и вскоре агония захлестнёт остальных. Не допускайте подобного! Праведник горюет в тишине, а громкие слёзы – не что иное, как попытка неверного привлечь внимание».
«Припадочные» – так приютские любили дразнить друг друга, науськанные воспитателями и служителями казённого дома. В основном доставалось новоприбывшим и малышам. Старшие сироты приступами истерии страдали редко. Хотя бывали и исключения. Маришка худо-бедно умела справляться с этим переполняющим чувством. Когда хочется зайтись слезами, упасть на пол и биться, пока вся боль и отчаяние не выйдут вон. Нет, такого она себе не позволяла. И всё равно в раннем возрасте была записана в припадочные приютским врачом и учителем, запиравшим её в чулане с тряпками в наказание за несдержанность. Диагноз намертво прилип, хотя она не рыдала в голос ни разу с десяти лет.
А вот Настя припадочной не была. И потому Маришка теперь глядела на неё скорее в недоумении, чем озабоченно. Настя выглядела настолько непривычно, с выпученными глазами и красным лицом, что казалась совсем другим человеком. Некрасивым и жалким. Маришке подумалось, что наверняка она и сама выглядит не лучше в слезах, соплях и с распяленным ртом.
И всё-таки в подруге – такой подруге – было что-то не так. Неправильно. Ненормально. Непривычно.
Но жаль её не было.
Маришку так и подмывало отвернуться – до того представшее зрелище казалось ей неправдоподобным и глупым.
Настю била дрожь. Крупная-прекрупная. Но ведь она это заслужила. В ночь эту Настя повела себя хуже, чем за все предыдущие годы дружбы. Она была эгоистичнее себя обычной. Злее себя обычной. И трусливее себя обычной.
Маришка поёрзала на кровати, с долю секунды раздумывая о том, как поступить.
«Нам собрать бы вещи и…»
Её никто не послушал. И она просто… просто застряла здесь – со всеми ними! Ей не уйти отсюда одной. Ей вообще некуда идти! И чем больше времени проходило с… с…
Тем явственнее она понимала всю безвыходность своего положения.
Она молча глядела на Настю. Настю, оставившую её одну посреди старой тёмной лестницы. Потащившуюся спасать малолетку, которую сама же, наверное, мечтала удавить. В конце концов, поддаваясь стадному инстинкту, обвинившую Маришку во лжи. Вместе со всеми и перед всеми. Поставив последнюю точку в этой истории.
Но могла ли Маришка… бросить её? Здесь?
Приютская вдохнула и спустила на пол ноги. И тут же отскочила подобру-поздорову на добрый шаг от кровати, едва не взвыв от прострелившей ногу боли.
«Проклятый-дом-проклятый!»
Она обернула плечи плохоньким старым одеялом – ничего лучше от казённых домов ждать не приходилось.
Настя была тем человеком, что спасал её. Так много раз. Человеком, что заставил их всех – остальных, подзуженных Володей, верных только ему – замолчать наконец.
Приютская доковыляла до подруги и застыла над нею. Утешать Маришка не любила и не умела. Поразмыслив немного, девушка присела на корточки подле Насти, опасливо скосив глаза под кровать.
Но там было пусто. А от свежих воспоминаний по телу всё равно прокатилась дрожь.
Маришка нехотя обернула Настю своим одеялом, не отрывая глаз от мерзкой темени под кушеткой. Подруга не сопротивлялась, все ещё сосредоточенная на том, чтобы успокоить дыхание.
– Ну… – неловко сказала Маришка. – Ну… успокойся, а?.. Пожалуйста.
Настя закрыла лицо руками и отвернулась. Всхлипы стали более хриплыми, грудными.
Маришка замерла. Подступало раздражение.
Она не могла, а может, просто не хотела подобрать нужных слов. Все ещё чувствуя обиду, приютская огромным усилием воли заставляла себя прижать к груди горячую голову подруги. Почти нежно, а между тем на языке вертелось лишь:
«Чтоб тебя разорвало, да прекрати, молю!»
Не будь у той «припадка», после сегодняшнего она не подошла бы к ней и на шаг. Но Маришка хорошо знала, как сложно справиться с приступом самой. Знала, что наутро у Насти от рыданий так разболится голова, что та не сможет встать с кровати. Но её заставят пойти на завтрак, а затем заняться уборкой и уроками. Знала, что от боли и слабости её может даже стошнить. Но никому не будет до этого дела. И вечером от переутомления «припадок», скорее всего, повторится. А ещё её накажут.
«Пожалуй, ты заслужила…» – зло подумала приютская. Но, вместо того чтобы оставить лжеподружку, вдруг просипела:
– Сон грядёт, глаза смыка-ая… – и сразу умолкла, стыдясь вырвавшихся слов.
Настя резко выдохнула. Её плечи на миг перестали трястись.
Маришка сглотнула и прикрыла глаза. Щёки залились краской:
– Сон грядёт, глаза смыка-ая, – всё же заставила себя снова пропеть она. Тихо и неуверенно. – Засыпай скорей… Нет, вставай. Мы простудимся.
Маришка подумала было, что подруга воспротивится и оттолкнет её руки. Но Настя, обмякшая от истерики, будто и не заметила, как приютская потянула её наверх, а затем усадила на кровать.
– Я спою тебе маменькину колыбельную, идёт? – сама не зная зачем, спросила Маришка.
Настя не ответила. Вместо этого легла на подушку и повернулась спиной к Маришке, уместившейся на краешке кровати, словно птичка на жёрдочке – поджав под себя здоровую ногу. Было неловко. Хотелось отстраниться, да и вообще уйти. Но Ковальчик сдержалась. И осталась.
– Сон грядёт, глаза смыкая. Засыпать скорей велит. Мягкими руками мамы…
Голос Маришки дрогнул. Она снова смолкла, чувствуя
