– Извини, не умею заворачивать в подарочную бумагу… Ну же, открывай!
Внутри лежал хромированный несессер для бритья по старинке: бритва, помазок, мыло и лосьон после бритья, чтобы не жгло щеки. Я немного удивился.
– Спасибо, папа, это замечательный подарок.
– Тебе нравится?
– Да, папа.
– Иди, попробуй прямо сейчас, если хочешь. Большинство мужчин бреются с вечера… Особенно если собираются где-то куролесить ночью…
И я понял, что наступил момент, когда он посадит меня рядом с собой в «панар» и мы займемся доставкой заказов клиентам.
Я постарался сбрить то, что торчало, – всего-то легкий пушок. Однако легкий пушок когда-нибудь станет гуще, подумалось мне. Для порядка я намазался лосьоном после бритья и весь сияющий вышел из ванной. Бритый мужчина выглядит совсем по-другому. Отец очень серьезно на меня посмотрел.
– А ты знал, что евреи становятся мужчинами в тринадцать лет?
– Ну мы же не евреи, папа.
Казалось, он задумчиво прокручивает в голове вопросы.
– В любом случае тринадцать – отличный возраст, чтобы стать мужчиной. Еврей ты или нет.
– Точно.
– Идем?
– Да, папа.
Он взял записную книжку, куда записывал имена и адреса клиентов, и мы уселись в PL-17[40]. Мне показалось, что я нахожусь на борту уходящего в долгое плавание теплохода. Так мы начали наше ночное путешествие на север. Пустынные районы, где местами виднелись островки зданий. Бесконечные пустоши, заброшенные склады… Корбей… Ри-Оранжи… Савиньи… Жувизи… Ати-Мон… Тье… Все они понемногу сплетались в большой городской клубок. Здания, огороды, огромная, еще издалека возвышавшаяся больница. Гигантский город вырос мгновенно и показал мне свое красное усталое сердце… В тот момент я уже не знал, где мы, не знал, кто мы на самом деле, времена и эпохи смешались… Отец стиснул рычаг переключения скоростей… Он выглядел уверенным в себе, но мне почему-то подумалось, что мы заблудились и уже несколько раз проехали одно и то же место… Порой я вспоминал о полученном от Мари-Жозе приглашении на обед, который представлялся мне настоящим выпускным экзаменом. Красные огни светофоров в ночи… пустынные улочки… словно мы оказались в заброшенном городе. Иногда группа людей выходила из кафе или ресторана, слышался резкий смех, который тут же растворялся во тьме. Вдруг папа припарковал огромный «панар». Несколько минут мы шли бок о бок, и эхо наших шагов отражалось от булыжной мостовой. Папа резко остановился, толкнул меня локтем и показал рукой на название улицы – улица Шахматной доски. Именно здесь его отец устроил когда-то ту самую «Канаду».
– Но почему он назвал это место «Канадой», папа? Потому что оно далеко на западе?
Отец объяснил, что в лагерях во времена гонений некоторые заключенные собирали всё, что под руку подвернется. Свои сокровища они прятали в тайных местах, которые называли «Канадой». Папа остановился перед внушительной металлической шторкой и нагнулся, пытаясь ее приподнять. Безуспешно: шторку заклинило. Отец напрягся, принялся тянуть изо всех сил – и в этот момент я подумал, что однажды он покинет меня, и тогда мне придется пройти испытание железной шторой, сшитой из воспоминаний, и жить дальше. Потому что настоящее – это еще не оформившиеся воспоминания, будущая, так сказать, меланхолия.
– Папа, тебе помочь?
Он еще сидел на корточках, запыхавшись. Затем отец обернулся и странно на меня посмотрел. Сложно определить, что именно выражал его взгляд: была ли это невероятная нежность и взволнованность, или, может, отец просто рассердился за такое предложение.
– Если хочешь… Возьмись здесь и тяни за мной… Один… Два…
На счет «три» штора оказалась на самом верху – мы подняли ее, как перышко. Папа улыбнулся. Однако меня переполняло странное чувство: я бы больше обрадовался, если бы он сам поднял эту махину, в одиночку. Я отбросил такие мысли, сказав себе, что у меня в башке один ветер.
– Молодец! Видишь, теперь ты мужчина!
Он поднял большой палец вверх – его фирменный воодушевляющий знак.
Я выдавил кривую улыбку.
Изнутри помещение оказалось довольно длинным и узким. Вдоль стен стояли стеллажи, на которых громоздились картонные коробки всех форм и размеров. «Канада»! В глубине виднелась винтовая лестница, которая вела из склада в «кабинет», как говаривал папа.
Под кабинетом подразумевались деревянный стол и два сломанных кресла, поставленные в каком-то коридорчике. На небольшой полке лежало несколько книг, на стене висела огромная карта города. Папа устроился в одном из кресел и пригласил меня сесть напротив. Затем он закинул ногу на ногу, принял серьезный вид и объяснил, что очень любит это место, так как чувствует себя здесь в безопасности. Именно тут его отец во время войны скрывался от немцев, потому что ошибся, решив, что во Франции ему уже ничего не угрожает. Тогда его приютил один колбасник- коллекционер, который заказывал дедушке всякие редкие штуки. Колбасник держал здесь лавку, где и спрятал дедушку, несмотря на то что за тем охотились немцы.
Самым забавным было то, что колбасник оказался евреем, но очень хитрым, поскольку торговал колбасой и ветчиной, и никто не мог его заподозрить. После войны дедушка выкупил у него лавку, превратил ее в «Канаду» и отправил колбасника на пенсию пораньше, так как считал себя обязанным ему по гроб жизни.
Папа любил приходить в кабинет, чтобы подвести итоги, поразмышлять над жизненными трудностями и обдумать важные решения. Здесь он чувствовал себя как рыба в воде. Разноцветные огоньки мигали на улице, иногда их мерцающий свет врывался в кабинет. Благодаря причудливой игре теней висевшая на стене карта отражалась на папином лице, и казалось, что улицы и бульвары стали его венами.
Я посмотрел в окно. «Панар» ждал нас где-то внизу. Свет проливался жидкой пылью, улицы блестели, словно лакированные. Я вспомнил о Мари-Жозе, о том, как она не узнала меня днем, и повертел в кармане модель «Дины» 1954 года. Мне показалось, нас с Мари-Жозе связывает сегодня вечером тонкая невидимая нить.
– Папа?
– Да.
Сверяясь с экземпляром своего журнала, отец разрабатывал наш сегодняшний маршрут. Он превратился в крошечный силуэт в темноте.
– Каково это, когда кого-то любишь??
Папа поднял голову, посмотрел на меня и прочистил горло – всё из-за той самой застенчивости.
– Происходит… гм, дай-ка вспомнить… Похоже на конец изгнания.
– Это когда ты далеко от своей страны?
– И от своей страны, и от себя. Понимаешь?
– Конечно, за кого ты меня принимаешь? Но кое-что меня сильно беспокоит. Любовь – она в любом возрасте одинаковая?
