пройтись перед торжественным прощальным ужином, на котором коллеги будут пить за его здоровье и вручат ему часы на память.
До выхода на пенсию ему осталось всего шесть часов, но это будут самые долгие шесть часов в его жизни.
10. Эва Карраско
Эва не знает, что сказать. Нурия Солис открыла ей в халате, небрежно наброшенном поверх пижамы, растрепанная, с синяками под глазами. За последние три года она поседела, но сама этого, похоже, даже не заметила. Она выглядит как человек, который не смотрится в зеркало, не принадлежит этому миру, как смертельно больная.
– Эва! – вскрикивает Нурия, она глазам своим не верит.
И неудивительно: Эва ни разу не была у них с той самой знаменитой пресс-конференции Пепе Молины на «Теле‑5». Она пыталась, и не раз, она вставала с утра и говорила себе, что сегодня навестит мать Барбары, но всегда в последний момент находила предлог, чтобы не пойти: звонок подруги, премьера в кино, экзамен – и так каждый раз, уже три года. За эти три года она повзрослела, и Нурия Солис разглядывает ее не отводя глаз, как читают инструкцию к стиральной машине перед тем, как впервые запустить. Нурия протягивает руку и мягко касается ее руки, шеи, щеки. На щеке ее ладонь задерживается, Нурия гладит Эву по щеке.
– Эва! – восклицает она снова. Она тронута, почти плачет.
Эва растерянна, она вцепилась в свою папку и крепко прижимает ее к груди, словно ища защиты. Чувства, нахлынувшие на Нурию, ее пугают, она предчувствует взрыв. И действительно: Нурия вдруг роняет руки, глаза ее наполняются слезами, вся она будто съеживается. Голова опускается, вжимается в плечи, грудь сотрясается от сдерживаемых рыданий. Она увидела, как Эва выросла, повзрослела, округлилась, и наверняка с первого взгляда поняла, какой могла бы стать Барбара, если б осталась жива. Она была бы сейчас студенткой с папкой конспектов: на прошлой неделе сделала мелирование, вечером договорилась с подругами съесть кебаб на улице Арибау, в выходные пойдет на документальный фильм в кино Верди со своим парнем (он учится на промышленного инженера!), на каникулах поедет на греческие острова вместе с друзьями из турклуба, а пока что дает частные уроки ребятам с улицы Дипутасьон.
Эва взволнована. Она закрывает дверь и обнимает мать Барбары.
– Не плачьте, – шепчет она на ухо Нурии.
Просьба эта не бескорыстная: Эва не может спокойно видеть чужих слез. Барбара тоже любила поплакать. Каждая их ссора заканчивалась слезами Барбары. «Мне даже нравится, – признавалась она, – потом так спокойно становится». А вот Эва, наоборот, не умеет плакать, она не плакала даже по Барбаре, и ее ужасно бесили одноклассницы, которые с Барбарой толком не общались, но картинно рыдали в школе.
А ей самой будто бы дела до Барбары не было.
– У тебя сердца нет, – сказал Бернардо.
Это была неправда. Она страдала больше, чем Кармен, Мирейя и Мерче, вместе взятые, хоть им и нравилось привлекать к себе внимание, хоть их и показывали по телевизору: журналисты просто обожают лица тинейджеров крупным планом в слезах и соплях. Конечно, она страдала. Каждую ночь она воображала, как Барбара умирает в муках: ее душат, сжигают заживо, расчленяют. Особенно чудовищным Эве казалось все, что связано с кровью: ножи, пилы, шила. Подсознание подсовывало ей самые кровавые сцены, увиденные когда-то в кино или вычитанные в газетах, она представляла себе долгую агонию и мучительную смерть. А чего еще ждать от человека, который устроил в телефонной будке настоящую бойню? И все же она так ни разу и не смогла заплакать ни перед камерами, ни наедине с собой. Вот и сейчас она не может присоединиться к рыданиям Нурии Солис, вместо этого ей приходится утешать мать Барбары. Она шепчет Нурии на ухо ласковые слова, усаживает ее на диван, берет за руку и молчит вместе с ней, пока та потихоньку успокаивается.
Возвращаются из школы близнецы, бесшумно входят в квартиру – с рюкзаками и потухшим взглядом. Они повзрослели: встретив на улице, Эва бы их не узнала. У обоих уже появился кадык – ходит на тощей шее, когда они здороваются. Они абсолютно одинаковые – Эва не представляет, кто из них Хави, а кто Гийермо. Они не вступают в беседу, а, поздоровавшись, сразу же уходят к себе. Вот поэтому Эва и не заходила к ним раньше. Потому что они унылые, как Семейка Монстров[20]. Мать превратилась в собственную тень. Раньше она была красивая, молодая, умела смеяться, хоть и казалась иногда слегка пришибленной и чересчур зависела от мужа. А теперь она шагу без него не может ступить, а у нее самой будто не осталось души, она ничем не интересуется и ничего не хочет. Братья стали невидимками, их как будто бы нет. Закрыли за собой дверь – и черная дыра поглотила их. Больше всего на свете боятся добавить родителям проблем.
Нурия Солис успокаивается.
– Извини, – говорит она. – Мужа пока нет, а он был бы очень рад тебя видеть.
Эва кивает и размышляет.
Значит, отца Барбары нет дома. Пепе Молина не похож на Нурию. Он всегда был другим: это он принимал решения, следил за Барбарой, а если надо было, мог стукнуть кулаком по столу. Барбара обожала его и боялась. Хоть он и держится молодцом, ясно, что его вся эта история подкосила больше всех. Это он первым стал действовать, искал ее днем и ночью, не терял надежды, это он взял себя в руки и пришел поговорить с Эвой – несломленный, с улыбкой на лице. Он расспрашивал об отношениях Барбары с Хесусом, и Эва не скрыла ни одной детали. Выложила ему всё, а уж он разобрался, что делать дальше: заявился к Лопесу домой и избил его как следует. Как она радовалась! Это была ее месть этому нарциссу, трусу и козлу. Отец Барбары восстановил справедливость, и в тот день к уважению (а он умел заставить себя уважать) добавилось восхищение. Да, Эва восхищалась им: он поставил Хесуса на место, хоть полиция и суд потом не справились со своей задачей. Может, в этом и не было смысла, думает она. Но уж точно лучше разбить уроду лицо, чем просто сидеть на диване и ныть.
– Чем обязаны? – вдруг спрашивает мать Барбары. Эве становится очень плохо. Она хотела сказать, что слышала голос ее дочери, но не осмеливается произнести эти слова. А что, если это ложная тревога? Вдруг это была не Барбара? А вдруг этот звонок только запутает
