сдадим ее родителям, за ее спиной разразится скандал. Мы довели ее до двери и ушли, я сказала ей в школе зайти ко мне. Мы с Хесусом Лопесом пошли в бар, и он принялся рассыпаться в оправданиях и объяснениях. Он был нервный, дерганый и выглядел гораздо старше, чем обычно, как будто на него внезапно обрушился возраст, который он все это время успешно скрывал. Мне было ясно, что о случившемся нужно рассказать директору, а Хесус умолял меня промолчать. Он совсем расклеился: по щекам его текли слезы, и он даже попытался шантажировать меня своим еще не родившимся ребенком (его жена была беременна). Он вернул мне ключи, ему явно было стыдно. Это все его вина, заявил он, явно пытаясь расположить меня к себе. Барбара хотела поговорить с ним, а он задержался в школе допоздна за работой. Барбара живет рядом, оправдывался он, а копию ключей он сделал просто на всякий случай. Клялся, что это произошло впервые. Я не поверила: и ключи себе сделал, и сигнализацию отключил, действовал как профессионал. Скольким девушкам он назначал встречи до Барбары, спрашивала я себя. Голова моя трещала, и я пошла домой, ничего ему не пообещав; сказала, что мне нужно подумать спокойно. Я всю ночь не спала. Повторяла себе, что нужно немедленно поговорить с администрацией, хотя этим я обреку товарища на позор, увольнение и, может быть, на развод. Но он взрослый человек и слишком долго ходил по тонкому льду. На сей раз он переступил все границы. И все же я не могла взять на себя такую ответственность. Кто я такая, чтобы судить других? Чтобы рушить чужую жизнь? В понедельник Барбара пришла ко мне в кабинет, она дрожала как испуганный щенок. Я успокоила ее, попыталась завоевать ее доверие».
Тут Ремедиос Комас помолчала.
«Но мне не удалось. Барбара никогда мне не доверяла, она даже не рассказала мне, что за трудности привели ее к Хесусу. Она рыдала, умоляла меня никому ни о чем не рассказывать, твердила, что между ней и Хесусом ничего не было, она просто хотела обсудить с ним что-то очень личное и такое больше никогда не повторится. Я пыталась объяснить ей, что она, как несовершеннолетняя, ни в чем не виновата, но она все настаивала на своем и в конце концов принялась угрожать мне опаснейшим оружием, к которому рано или поздно решает прибегнуть каждый подросток. Отец никогда меня не простит, уверяла она, и мне придется покончить с собой прежде, чем он узнает».
Ремедиос Комас попросила разрешения выкурить еще сигарету, и должен признаться, что я последовал ее примеру. Некоторое время она сидела молча в облаке дыма, возможно, размышляла о том, что приняла неверное решение, а потом продолжила свой рассказ.
«Я согласилась никому ничего не говорить с условием, что она больше никогда и близко не подойдет к Хесусу Лопесу. Я сделала это ради Барбары, а не ради Хесуса, – подчеркнула она. – И если мое молчание – это преступление, я готова нести за него ответственность».
На этом она закончила.
Суреда все это время молчал, представляя себе эту сцену, он словно видел своими глазами Ремедиос Комас, слушал ее рассказ, колебался вместе с ней, оказавшись перед тяжелым выбором. Лосано доволен. Он видит, что ему удалось растрогать Суреду, разделить с ним тот краткий миг, когда все думали, что дело раскрыто: когда ему, казалось, удалось собрать этот пазл, когда он свалил было на Хесуса и синяки, и таблетки, и отказ Барбары переспать с Боррасом, и плохие оценки, и побег. Все сходится, все одно к одному, думал он тогда. Учитель превысил свои полномочия, а потом из страха, что его раскроют, избил ее. Барбара была ослеплена, а он надавал ей невыполнимых обещаний – конечно, Хесус Лопес оказался для Мартина Борраса могущественным соперником. Лосано помнит, как его внезапно осенило: Мартин Боррас был для Барбары просто запасным вариантом, к которому она в итоге не сумела прибегнуть.
– Я так и думал, что он козел, но козел и убийца – не одно и то же, – веско заявляет Суреда.
Лосано бесит эта его самоуверенная манера. Как будто он знает истину, как будто все так просто, как будто так легко отличить козла от убийцы. Лосано продолжает, словно не услышал замечания:
– И конечно, разразился скандал, и опасения Хесуса оправдались: его карьера и брак рухнули. Но никаких доказательств, что он имеет отношение к исчезновению Барбары, так и не появилось, как не появилось доказательств их сексуальной связи или его жестокого обращения с ней. Мы проверили машину, одежду, телефон, движение средств на карте, мы следили за ним, но все безрезультатно. Он вновь и вновь всё отрицал. Без свидетелей и без тела невозможно было продолжать расследование. Его бывшая жена, несмотря на вспыхнувшую после скандала ненависть к Лопесу, всегда утверждала, что он был с ней в Барселоне в течение всей Страстной недели, и, как полиция ни старалась, им не удалось доказать обратное.
Суреда встает и смотрит на часы.
– Что-нибудь еще? – спрашивает он, будто отпуская подчиненного. Он куда-то торопится. Видимо, вдруг вспомнил о назначенной встрече или просто захотелось курить. Он не подавал виду, но рассказ Лосано успел ему наскучить и Хесус Лопес интересует его куда меньше, чем Мартин Боррас. Лосано разочарован, но доволен собственной проницательностью: Суреде плевать на дело Барбары Молины. Молодежь не хочет брать дела с чужого плеча.
– Пока, увидимся на банкете.
Уже в дверях Суреда позволяет себе шуточку:
– Я и так не собирался, но теперь решил точно: в учителя не пойду.
Лосано остается наедине с делом Барбары Молины. Вся ее тайная жизнь, все ее секреты разворочены и лежат на столе перед ним. Гипотезы, имена, головоломка, которую он пытался собрать миллион раз. Имя убийцы наверняка тоже где-то здесь, в этих бумагах, прямо рядом с именем Барбары. И там же можно обнаружить мотивы, обстоятельства преступления, факты и загадочную судьбу ее тела. Лосано вновь и вновь вглядывается в лежащие на столе бумаги, и буквы начинают плясать у него перед глазами. Он отводит взгляд; ему хотелось бы надеть очки и ясно увидеть размытые слова в деле Барбары. В одном он уверен: синяки на теле девушки и смертельный удар были нанесены одной рукой. А может, благодаря его уходу на пенсию дело Барбары наконец раскроют. Может, он только мешал расследованию, и стоит ему отойти, как другие наконец прочтут эти слова как следует, с проницательностью, которой ему самому недостает. Лосано встает: он хочет
