отошли.
Они не стоят слов: взгляни — и мимо!
(Ад, III, 34–36, 46–51)
Эти люди не были грешниками, но и не оставили никакого следа на земле. Поражает сила презрения Данте к таким людям; их не принимают ни небо, ни ад, они не воспользовались способностью человека действовать, творить добро пли зло и подвергаются теперь нравственной пытке, которой предпочли бы любое физическое мучение. Ниже, в круге пятом, в глубь Стигийских болот погружены люди, виновные лишь в унынии.
Увязнув, шепчут: «В воздухе родимом,
Который блещет, солнцу веселясь,
Мы были скучны, полны вялым дымом;
И вот скучаем, втиснутые в грязь.
(Ад, VII, 121–124)
Наказание для них является естественным продолжением самого греха: они и после смерти обречены на ту же скуку. Их грех заключается в отказе от радостей бытия — какой поистине гуманистический мотив!
Земля по-прежнему остается центром притяжения, занимает вер помыслы и чувства тех, кому уже никогда не суждено ее увидеть. Даже в Предчистилище «счастливые души», увидев живого человека, толпятся вокруг него, «забыв стезю высот и чаянье прекрасного удела» (Чистилище, II, 74–75). Несмотря на жестокие муки, грешники стремятся узнать, что делается в Италии, война или мир в их родном краю. Услышав о неудаче своих былых соратников, вождь гибеллинов Фарината, лежащий в огненной могиле, говорит Данте, что эта весть «больнее мне, чем ложе мук моих» (Ад, X, 78). Отец поэта Гвидо Кавальканти сражен горем, когда, неверно истолковав слова Данте, решил, что его сын уже умер. Многие просят Данте рассказать о них на земле, в том числе те, кого после Чистилища ожидает райское блаженство. «Взгляни на нас: быть может, нас ты знала, — взывают они к Данте (т. е. к его душе), — и весть прихватишь для земной страны?» (Чистилище, V, 49–50). «Быть может, ты пройдешь землей Тосканы, так обо мне скажи моим родным» (Чистилище, XIII, 149–150), — вторит им знатная сьенская горожанка. Даже обжора Чакко, истлевающий под ледяным дождем Ада, умоляет Данте: «Но я прошу: вернувшись в милый свет, напомни людям, что я жил меж ними» (Ад, VI, 88–89).
То и дело земля властно вторгается в загробный мир в виде воспоминаний, пророчеств, сравнений. Сами его обитатели полностью сохранили тот характер, который имели при жизни. И Данте вносит в свое отношение к ним присущую ему страстность. Одним он горячо сочувствует, других, даже видя их муки, продолжает ненавидеть. Когда один из грешников просил поэта снять ледяную пленку с его глаз, Данте «рукой не двинул, и было доблестью быть подлым с ним» (Ад, XXXIII, 149–150)».
Во встречах и разговорах с бесчисленными обитателями потустороннего мира — современниками Данте, людьми, жившими в античную эпоху и средние века, героями легенд и мифов — вырисовывается система этических и политических воззрений поэта. Для Данте жизнь и творчество были немыслимы без борьбы со злом, царящим в «безмерно горьком мире» (Рай, XVII, 112). Его отношение к итальянским городам и папству глубоко эмоционально. Ненависть Данте обращена на изгнавшую поэта Флоренцию, которую он в то же время продолжает пылко любить, не теряя надежды когда-либо вернуться «к родной овчарне, где я спал ягненком» (Рай, XXV, 5). «Завистливый, надменный, жадный люд; общенье с ним тебя бы запятнало» (Ад, XV, 68–69), — отзывается о флорентийцах его умерший учитель Брунетто Латини. Сам Данте, говоря о Флоренции, не может сдержать своего гнева:
Ты предалась беспутству и гордыне,
Пришельцев и наживу обласкав,
Флоренция, тоскующая ныне!
(Ад, XVI, 73–75)
Болонцы также, по мнению поэта, отличаются жадностью к деньгам. Один из жителей этого города сообщает ему, что в Аду много болонцев: «Немудрено: мы с алчностью своей до смертного не расстаемся хрипа» (Ад, XVIII, 62–63). В «нежданных прибылях», разгуле стяжательства, характерном для его эпохи, Данте видит главное зло своего времени. «Заветный голод к золоту, к чему не направляешь ты сердца людские?» (Чистилище, XXII, 40–41). Устами Беатриче он обращается к итальянцам: «Так одуряет вас корысть слепая» (Рай, XXX, 139). Именно в ней усматривает Данте причину партийных распрей и междоусобных войн. Он мечтает о возврате к старым, патриархальным временам, когда во Флоренции жила «любовь к добру и честным нравам» (Ад, XVI, 67), не осознавая, разумеется, что надвигавшиеся экономические перемены имели и оборотную сторону — изменение отношения к человеку, пересмотр этических норм — то, что раньше других интуитивно начал постигать сам поэт.
Данте яростно обрушивается и на пороки церкви: сребролюбие, роскошь, симонию, теократические притязания. Его гнев направлен в первую очередь против папства. В третьем рву круга восьмого Ада, где казнятся купившие за деньги церковные должности, находится папа Николай III, ввергнутый головой в каменную яму, с охваченными огнем ногами. Он ошибочно принимает Данте за еще не умершего в 1300 г. Бонифация VIII, который должен в Аду занять его место. Николай выражает удивление, что папа явился преждевременно:
Иль ты устал от роскоши и сана,
Из-за которых лучшую средь жен{157},
На муку ей, добыл стезей обмана?
(Ад, XIX, 55–57)
Обличения пап и церкви звучат и в «Чистилище», и в «Раю». Данте обвиняет церковь в том, что она стремится присвоить себе также власть меча, т. е. светскую власть: «Меч слился с посохом, и вышло так, что это их, конечно, развратило» (Чистилище, XVI, 110–111). Далее эта мысль повторяется в еще более резкой форме:
Не видишь ты, что церковь, взяв обузу
Мирских забот, под бременем двух дел
Упала в грязь, на срам себе и грузу?
(Чистилище, XVI, 127–129)
Монастыри превратились в вертепы, а монашеские рясы — в «дурной мукой набитые кули» (Рай, XXII, 78). Такой же гнев вызывает у него белое духовенство. Апостол Петр возмущенно заявляет: «В одежде пастырей — волков грызливых на
