утрированно шевеля губами, беззвучно произнесла она, показывая на сэндвич мужа.
Дернув маму за руку, я потянула ее прочь от окна закусочной. Надеясь, что провалюсь сквозь землю, что грязный тротуар поглотит меня.
В тот день я не съела рубен и еще много лет сторонилась его, памятуя о своем детском унижении. Но повзрослев, я поняла, что ничего такого уж постыдного в той ситуации не было. Я просто не привыкла оказываться рядом с пожилыми белыми людьми. И к тому, что меня застают за подглядыванием, тоже.
А потом, попробовав наконец рубен, я осознала, чего лишала себя все эти годы. Может, и нечего было бояться вылазок в белую культуру.
– Я буду рубен, – говорю я, навалившись на стойку “Закусок и бейглов Сэма” на 44-й улице. – И…
Мой взгляд мечется по доске-меню с устрашающим ассортиментом смузи: все мыслимые комбинации фруктов и овощей, смешанных друг с другом.
– И эг-крим.
Еще один исконно нью-йоркский продукт, молочный коктейль с содовой, казавшийся мне в детстве таким диковинным. В последний раз я заказывала его много лет назад.
– Хороший выбор, – с одобрением говорит Том. – А мне, Митч, индейку с авокадо. И – можно с этим отличным безглютеновым хлебом, который на днях был?
– Все, что пожелаешь, Том. – Митч за стойкой раскидывает руки, показывая живот под белым фартуком.
– Красота. – Том кивком показывает, что нужно подождать за столиком.
Том Галлагер сидит на безглютеновой диете, отмечаю я и немедленно приобщаю это к своему мысленному своду ненужных сведений.
– Пшеницы сторонитесь? – спрашиваю я. Почему бы и не потрепаться, раз такое дело.
– Да вот решил попробовать. Мама посоветовала.
О его маме, Петре Галлагер, я впервые услышала, когда она появилась на обложке журнала “Парейд” пятнадцать лет назад. Знакомьтесь, Петра: Новая матрона клана Галлагеров. Стильная, сексуальная, умная – три в одном.
Его мама начала работать моделью, будучи студенткой Университета Брауна, потом стажировалась в Конгрессе, где познакомилась со Стивеном Галлагером, тогда – тамошним служащим. Дальнейшее – история.
Нет необходимости спрашивать Тома о его семье. Как-то так вышло, что о ней каждый знает.
Потом я задаю другой вопрос, порискованнее; не могу удержаться.
– А вот эта ваша работа… Вам бывает тяжело? Звонить незнакомым людям, выведывать истории очень личного характера?
Вид у Тома ошеломленный – он удивлен, что я об этом спросила. И тут же является очаровательная самокритичная улыбка.
– Ну, такая у меня работа.
– Да, я знаю, что она у вас такая. – Я указываю на экземпляр “Таймс”, лежащий на стойке позади нас. – Но тяжело-то вам бывает? Иначе ведь, наверное, никак. Вы просите людей обнаруживать перед вами довольно болезненные воспоминания…
Он кивает.
– Да, понимаю. Это… нелегко.
– Им нелегко рассказывать эти истории – а вам легко их выслушивать?
– Ох, нет. Мне приходилось слышать… просто ужасные истории о манипуляции, о травме. И – да, бывало, что человек посреди разговора начинал рыдать…
– И каково это? То, что вы… что вы доводили людей до слез?
– Ну, до слез их не я доводил, – в его голос вкрадывается нотка настороженности. – До слез их доводит воспоминание о насилии… А на самом деле – совершивший насилие, который довел их до слез первоначально.
Ах, Том, как же ты гордишься своей работой. Когда-то я так же гордилась своей.
– Это понятно, но они бы не плакали во время разговора, если бы вы не задавали своих вопросов.
Он поворачивается, едва ли не задетый.
– То есть думаю ли я, что ретравматизирую женщин, прося рассказывать эти истории?
Я изображаю безразличие.
– Наверное, мой вопрос об этом. Да.
Он бросает взгляд через стойку на Митча, который все еще ждет, пока расплавится сыр для моего рубена. Возможно, Тому Галлагеру хотелось бы, чтобы Митч готовил наши сэндвичи чуть быстрее.
– Я думаю, травма в любом случае никуда не девается. Я думаю, иногда женщинам помогает то, что они могут рассказать свою историю, то, что их слушают. И если я могу быть тут полезен, то всегда рад.
Теперь он всматривается в меня; взгляд голубых глаз твердый.
– Я также думаю, что такое злоупотребление властью следует пресекать. А иногда для того, чтобы разоблачить определенную несправедливость, нужно немного слез и боли… Нужно сказать какую-то тяжкую правду.
Это взвешенные слова, и он продолжает меня изучать. Наконец я все-таки отвожу глаза; на душе у меня беспокойно. Интересно, кого еще он расспрашивает для этого расследования, – но я сохраняю безучастное выражение лица.
– Хорошо сказано, – киваю я.
Высокий класс, думаю я. Тебе бы по государственной части – вслед за папой.
Мы еще проникаемся моментом, когда к нам подходят две посетительницы закусочной. Точнее, подходят к Тому.
– Простите, – говорит одна. У нее кудрявые каштановые волосы, заколотые так, что облаком облекают голову; из-под пончо из мериносовой шерсти выглядывает рука со стаканом кофе. – Очень не хочется вас прерывать, но вы же Том Галлагер?
Тут же пристраивается ее подруга; у обеих в глазах обожание, с которым обычные люди подходят к знаменитостям в общественных местах.
– Э-э, да. Да, это я. – Он принимает свой обычный скромный вид.
Благоговение в их взглядах разгорается еще ярче.
– Мы и подумали, что это вы можете быть, – ведь здание “Нью-Йорк таймс” прямо тут рядом.
– Ну надо же, а я только хотела сказать… спасибо огромное за то, что вы делаете. – Женщина протягивает свободную руку и кладет ее Тому на локоть. Я замечаю, что он слегка вздрагивает. Не думаю, что это замечает она.
– Это так важно, – вставляет вторая.
– Вот правда, как бы каждый раз, когда у вас выходит статья, я знаю, что она раскроет какой-нибудь очередной ужас.
– И кто-то же должен высказаться за этих женщин! Я так рада, что это делаете вы.
Этих женщин, думаю я. Я тут как будто не при делах – слушаю эти излияния. Кто-то же должен высказаться за этих женщин?
Самокритичный Том поднимает руки.
– Послушайте, я просто… Я выслушиваю истории, которые должны быть рассказаны. И помогаю их рассказать.
– Ну и слава богу. Потому что уже пора что-то делать с тем, как эти мужчины себя ведут.
– Отвратительно, просто отвратительно. – Вторая качает головой.
– Еще много историй надо рассказать, – говорит он. И его глаза едва заметно двигаются в мою сторону.
– Да уж наверняка, – говорит первая. – Наверняка таких историй еще много. И не только о Билле Косби и этом, как его, Вайнштейне – о множестве других мужчин, я в этом уверена.
– Ха-ха, это еще только начало, а? – гогочет вторая и хлопает подругу по плечу.
Не просите селфи, не просите селфи,
