женишься? – безуспешно стараясь протиснуться назад в сон, поинтересовался Игорь.
– Не знаю. Пока еще денег не накопил… Но кое-что уже собрал.
– Это что же, за жену надо платить деньги? Много денег?
– Много. Нормальная жена стоит пятнадцать лаков.
Лак – это местная мера больших денег, один лак равен ста тысячам афгани, значит, жена, которая устроила бы Хасана, тянула на полтора миллиона афгани. Немало, однако.
– Иногда жен у нас покупают на вес, – сказал Хасан. – Чем толще женщина, тем она дороже. Тощая жена, та вообще может стоить дешево. Либо очень дешево.
– Сколько жен позволяет иметь Коран?
– Четыре.
Четыре жены – шесть миллионов афгани, сумма солидная, мало кто в нищей стране может накопить ее, так что дай бог Хасану иметь хотя бы одну жену – это раз, и два – если Афганистан освободится от всякого балласта, от душманов и различных советников, от американского и китайского оружия, то примет закон, разрешающий иметь только одну жену… Бесплатно. Как в Советском Союзе.
– Эй, говоруны! – рассек темноту голос Джангула. – Хватит трепаться – языки заболеть могут. Вставать будем рано, на рассвете.
Послышался разочарованный вздох Хасана, он хотел еще о чем-то поговорить с Игорем, что-то выпытать, может быть, понять до конца, шурави тот или нет, но не получилось, ослушаться старшего он не мог…
– Все, отбой, – сказал ему Гужаев и перевернулся на другой бок.
Обиженно просопев что-то носом, Хасан покашлял немного и также перевернулся на другой бок.
Это была ночь без стрельбы, Игорь даже не сумел вспомнить, когда в последний раз такая тихая ночь выпадала в его жизни. Обычно всегда звучала стрельба, иногда редкая пальба превращалась в настоящую канонаду, в которой невозможно было не то чтобы спать – невозможно было даже закрыть глаза, но Гужаев обычно легко засыпал и с удовольствием смотрел мирные, из доафганской еще жизни сны, параллельно слушал стрельбу, раздававшуюся то в одной стороне пространства, то в другой: вот захлопала по-собачьи американская винтовка М-16, вот ударил ручной пулемет, а вот в разговор включились два русских автомата, два «калашникова», вот гулко ухнул старый убойный «бур», – звуки эти совершенно не тревожили Гужаева… Впрочем, обычно не тревожили до тех пор, пока не касались самого Игоря. Тогда он просыпался и брался за автомат.
Во сне он видел собственное детство, острозубые макушки горных хребтов, ребят, с которыми играл во дворах военного городка в мяч: Веньку, Тимура, Серегу, Надиру, Соню и карзубого, с лучистыми карими глазами Эдика – общего любимца, без которого не обходилось ни одно веселое сборище.
На душе от знакомых лиц сделалось светлее, что-то теплое, способное вызвать слезы, сжало горло. Как знал Игорь, некоторых из спутников по его детству уже не было в живых: Серега Агафонов погиб в Афганистане, Эдик Сильвестров попал в горах под лавину и не смог выбраться из нее…
Но здесь, в его зыбком прозрачном сне, все они были живы, все отзывались на любой его оклик, песню, просьбу, предложение, никто из них не хотел умирать и не знал, как сложится судьба и по каким путям-дорогам им придется шагать.
Проснулся Игорь от тишины – глубокой, способной вызвать дрожь на хребте и звон в затылке, – тишины, которую он ненавидел больше самого беспощадного грохота и пальбы… Отвык он тишины.
Чтобы одеться, Игорю хватило несколько мгновений, обуться – и того меньше, поскольку кроссовки его были на липучках, – и вот он уже во дворе.
Рассвет еще и не думал заниматься, хотя по серому прохладному пространству прыгали какие-то темные блохи, словно бы с гор сползли целые тучи насекомых, в том числе и колючие комары, но ни комаров, ни блох не было, хотя воздух подрагивал потревоженно от тонкой звени, будто от нытья летучих пискунов… Джангул уже находился на ногах.
Увидев Игоря, он постучал жестким покореженным ногтем по стеклу наручных часов.
– Думаю, нам придется задержаться, – сказал он.
– Что случилось?
– На трассе, в двадцати километрах отсюда, идет сильный бой.
Жалко, в нем не удастся поучаствовать, – Игорь почувствовал, что у него начали зудеть кончики пальцев, виски сжало что-то жесткое, теплое, он втянул в себя воздух, – успокаиваясь, выдохнул.
В двадцати километрах отсюда идет схватка не на жизнь, а на смерть, а здесь войной даже не пахнет. Тишина такая, что глаза чешутся, – Игорь удивленно покачал головой.
Хлопнула дверь дощаника, на улице показался заспанный Хасан, протер кулаком глаза; увидев Джангула с Игорем, Хасан взбодрился, вскинул в воздух обе руки, сделал ими круговое движение и в пальцах у него, в правой руке, оказалась сигарета.
Удивительно, что она оказалась незажженной, по законам жанра она должна быть обязательно зажжена… Хасан виновато глянул на Джангула, смущенно приподнял одно плечо, и Джангул, словно бы подчиняясь неслышимой команде, выдернул из кармана зажигалку, – слишком уж виноватым был вид Хасана, у него даже глаза заблестели влажно.
– Можешь поспать еще часа полтора, – сказал ему Джангул.
У Хасана округлились глаза.
– Как так? Такого никогда не бывало.
– Раньше не бывало, а сейчас будет. Дорога перекрыта.
– Тогда я действительно пойду, посплю немного, – Хасан всосал в себя воздух вместе с дымом, сигарета затрещала громко, через мгновение дым полез из всех прорех, складок и швов в одежде Хасана, – из карманов, из складок, из-за воротника, из рукавов, из штанин, – откуда угодно, словом, но только не из ноздрей.
– Я пошел, – сказал Хасан. Джангул развернул его носом к двери дощаника и подтолкнул под лопатки:
– Вперед!
Воздух зашевелился, будто живой, плоским серым слоем пополз вначале в одну сторону, потом, переведя дыхание, вернулся, – где-то, уже совсем рядом, находился жесткий, пропитанный горным холодом рассвет.
По обе стороны дощаника в землю были врыты деревянные скамейки. Джангул покряхтел немного, поскрипел костями, хотя еще не должен был скрипеть, возраст не тот, – аккуратно опустился на деревянное сиденье. Гужаев сел рядом.
Некоторое время сидели молча, прислушивались к тишине, – не раздастся ли где в пространстве далекий, полураздавленный расстоянием выстрел, либо пулеметная очередь, способная своим резким сухим треском разрезать пополам небо? Нет, по-прежнему было тихо, лишь в ущелье, горловиной своей выходящем к постоялому двору, кричала потревоженная хищным зверем птица.
Звезды начали понемногу тускнеть. Картина неба была чарующей, глаз не оторвать. Гужаев зашевелился, потер холодные руки. Спросил:
– По прошлому не скучаете, рафик Джангул?
– А по чему, собственно, скучать? Или по кому? По Закир-шаху, по Дауду? – Джангул отрицательно покачал головой. – Нет, не скучаю. По Амину – тем более. Ни народ афганский не скучает, ни я лично.
– Интересно, какими были эти королевские особы, Закир-шах и Дауд? В Советском Союзе люди королевской крови перевелись очень давно.
– Закир-шах запомнился в основном грандиозными охотами, которые устраивал в горах, пышными праздниками, карнавалами, а Дауд… – Джангул помял пальцами подбородок. – Дауд много работал. Он вообще был работягой, сильно прихрамывал и ходил с палкой, но на качестве работы это никак не сказывалось.
