даже входившие в Штаты священники, каноники и аббаты были за пересмотр политики.
Филипп читал ее протесты равнодушно. Маргарита поняла, что он принял решение, когда в августе получила ошеломившее ее указание обнародовать в Нидерландах постановления Трентского собора. Никто в Государственном совете, даже самые верные слуги Филиппа, не считал, что момент для этого был выбран удачно, и реакция в стране на распоряжение короля была крайне неблагоприятной. Этот категоричный приказ не понравился ни католикам, ни протестантам. Новое и окончательное утверждение обрядовой практики и догматов католической церкви на Трентском соборе что-то значило только для малого числа религиозных энтузиастов. В Нидерландах богатые и родовитые люди уже много лет лишь на словах принадлежали к церкви, а бедняки были вполне довольны нестрогими и невежественными священниками, которые упорно продолжали петь так, как привыкли, даже когда им указали на ошибки. Возрожденный дух Контрреформации был так же странен для католического большинства, как ненавистен протестантскому меньшинству, и был одинаково чужим для тех и других. Но еще хуже было то, что этот приказ Филиппа напрямую нарушал их привилегии: король вводил новые законы, не проконсультировавшись со штатами. Однако Филипп знал, что делал: католики могли ворчать, но действовать стали бы только протестанты, и он вынуждал протестантское меньшинство действовать открыто. Его успех был лишь частичным. Благодаря верности штатгальтеров и сдерживающему влиянию принца Оранского новое распоряжение короля не было встречено никакими событиями, которые было бы можно назвать восстанием. Однако Штаты Фландрии немедленно подали петицию против введения инквизиции, а в Антверпене толпа забросала камнями палачей во время сожжения на костре монаха, повторно впавшего в ересь. Валансьен и Брюгге, такие беспокойные год назад, теперь остались в покое.
Но на Государственном совете неизбежная троица – Вильгельм, Эгмонт и Хорн – настояла на том, что надо сообщить о положении дел королю и лишь потом продолжать ввод в действие его постановлений. Они даже высказали предложение, чтобы король лично приехал в Нидерланды: в конце концов, он не был в этой стране целых пять лет. Предложение, кажется, было искренним, и оно, несомненно, очищает Вильгельма от обвинения в заранее обдуманном предательстве. Если бы Филипп приехал, его можно было бы отговорить от политики, которую, в сущности, не одобрял ни один его нидерландский советник. С тех пор как Гранвелла уехал, Берлеймон, Эрсхот, Аремберг и Виглиус, несомненно оставшиеся верными сторонниками короля, стали выражать свое согласие с Филиппом небрежным молчаливым одобрением, в котором меньше всего было энтузиазма.
Филипп ответил, что вскоре посетит свои Нидерланды, и попросил, чтобы члены Совета пока направили к нему одного из своего числа, чтобы тот объяснил ему их возражения. Они выбрали для этого Эгмонта и зимой 1564/65 года в результате ряда долгих заседаний придали своим претензиям и опасениям форму протестного письма, чтобы их прочитал король.
На заседании 31 декабря 1564 года Вильгельм долго говорил о сложившейся обстановке, как он ее себе представлял. За предложениями, которые он представил на рассмотрение королю, стояли пять лет наблюдений и опыта. Принц Оранский горячо утверждал, что конституционные права Нидерландов обязательно нужно уважать, и настаивал на том, что религиозная политика короля нереалистична. Нельзя ожидать, что страна, окруженная государствами, где терпят протестантизм, подчинится политике суровых репрессий. В этом был практический здравый смысл. Но внезапно Вильгельм сделал то, что было для него необычно, – свернул в область теории. «Каким бы убежденным католиком я ни был сам, я не могу одобрить правителей, которые пытаются управлять совестью своих подданных», – сказал он.
Эти слова Вильгельм не выделил голосом в своей речи, но Виглиус, озабоченный и обеспокоенный всем, что говорил принц Оранский, особенно встревожился из-за них, потому что в них утверждались права отдельного человека, что подрывало всю теорию королевской власти. Когда Вильгельм закончил, было слишком поздно, и в тот вечер уже невозможно было дать какой-либо ответ на его слова. А на следующее утро Виглиус, проведя без сна много бесплодных часов, по-прежнему не имел доводов, которые мог бы противопоставить словам Вильгельма. Тело спасло ум от поражения: с Виглиусом случился удар до того, как Совет собрался на заседание.
Итак, Эгмонт, вооружившись соответствующими указаниями, приехал в Испанию. Там Филипп принял его с необычной для себя любезностью, прочел подписи, поставленные по порядку в конце протестного письма, и тайно записал, чьи головы должны скатиться с плеч в Нидерландах.
Глава 3
Пролог трагедии
1565–1567
1
Вильгельм не питал большой надежды на успех поездки Эгмонта. Король отступал в одном месте, чтобы атаковать в другом, – сдался в вопросе об армии, но протолкнул свою реформу епископских епархий; убрал Гранвеллу, но сразу же навязал постановления Трентского собора. Он отступал лишь для того, чтобы сделать шаг вперед. Оглядываясь из будущего на это постепенное движение к катастрофе, Вильгельм писал правду, когда вспоминал, как сказал королю и сторонникам королевской политики, что они «вьют веревку, на которой повесятся». Но тогда, весной 1565 года, никто, кроме него, не видел так ясно исход событий. Жизнерадостная самоуверенность Эгмонта и пришедшее вскоре из Мадрида известие, что король принял его с необыкновенной благосклонностью, создали на политическом горизонте иллюзорную надежду. Вильгельм отнесся к этому скептически. «Все покажет конец», – многозначительно сказал он Людвигу, когда тот рассказал, как хорошо Эгмонта встретили в Мадриде.
За предыдущие годы веселый молодой принц Оранский изменился. В тридцать два года он уже утратил блеск юности. На портретах того времени у него серьезное, почти печальное лицо, и действительно, теперь огромные дома в Брюсселе и Бреде оживлял весельем в первую очередь его брат Людвиг, которому было двадцать семь лет. Те, кто больше остальных знал о личной жизни Вильгельма, могли приписать перемену в его внешности причине, которая не была политической, и возможно, они были бы правы. Как ни сильно Вильгельм был вовлечен в дела Нидерландов, не только политика лишила его смех легкости и навела вокруг его усталых глаз морщины от бессонницы.
Все свои подростковые годы и позже, в начале юности, он имел все, что желал. Потом начались политические затруднения, которые потребовали от этого добродушного человека с легким характером мужества, терпения и рассудительности, к которым его не подготовил прежний опыт. Эти беды приближались к нему. Но теперь личная трагедия окутала мраком и тлением остаток его молодости, разрушая и его веру в себя, и его душевный покой.
Его жена Анна вначале была достаточно приятной. Может быть, имела немного неуклюжие манеры и была немного дерзкой и высокомерной для нидерландского общества
