через конопляник.
Милан спрыгнул со сливы, он хотел броситься за ней вдогонку, но у него вдруг закружилась голова, он упал ничком на землю, уткнулся лицом в траву и жалобно, из самой глубины души, расплакался.
* * *
В конце июня, за несколько дней до школьного выпуска, в Лабудовой было гулянье. Парни отгородили кусок футбольного поля ореховыми прутьями, наносили столов и стульев; в одном углу разливали вино, в другом играла музыка. Милана и Силу за ограду не пустили, поэтому они наблюдали со стороны и отпускали шуточки про танцующих.
Играли танго. Эрнест встал из-за стола — кажется, он собирался пригласить Танечку на танец; он сделал неловкое движение — и тут раздался выстрел. Музыка умолкла, все испуганно оглядывались: кто стрелял, откуда?
Кто-то крикнул: «Эрнест, Эрнест!» — и тут же раздались голоса: «Эрнест себя поранил! Гривка ранен!..»
Милан перескочил ограду, упал, а когда поднялся, увидел, что Эрнест сидит на стуле, лицо у него бледное, почти желтое, как у покойника.
Он сидит, жмурится, стискивает зубы, а перед ним стоит на коленях Танечка, повторяя:
— Не бойся, Эрнест, покажи, Эрнест…
Она засучивает ему штанину, обнажает раненую икру, из которой стекает в ботинок густая кровь.
— Спокойно, Эрнест, не бойся, Эрнест… — бормочет Танечка и стягивает платком простреленную икру над раной.
— Пойди останови первую же машину, которая пойдет мимо, — велит она Яну Мацко. — Его нужно отвезти в больницу.
Милая, энергичная, находчивая Танечка! Все вокруг суетились, кричали, и только она одна не потеряла головы, не растерялась.
Она подвела Эрнеста к машине, села рядом с ним на заднее сиденье, а когда заметила Милана, даже улыбнулась:
— Ничего страшного, всего лишь прострелена мышца. Он может ступать на ногу — значит, кость цела. Пойди успокой маму!
* * *
…Гривкова долго не могла понять, что, собственно, случилось.
— Застрелился? Застрелился? — выкрикивала она. — Скажите правду, он застрелился?
Милан ей объяснял, что Эрнест и не думал стреляться, просто нечаянно подстрелил себя, ничего страшного, кость цела, но она все вопила и заламывала руки.
Она лишь тогда успокоилась немного, когда пришла Танечка и заверила ее, что с Эрнестом все в порядке. Недельку полежит в больнице и вернется домой.
— Что же это он натворил, что он сделал? — причитала Гривкова.
— Чистая случайность, — объяснила Таня. — Это может случиться с каждым, кто носит оружие, а Эрнест должен иметь при себе оружие, сами понимаете.
Лучше бы она этого не говорила. Гривкова вмиг рассвирепела.
— Я ему покажу оружие, пусть только появится! Кабы я знала, что он носит с собой такую пакость, я бы его на порог не пустила!
Это она врет. Ведь Эрнест никогда не скрывал, что ходит с револьвером. У него есть на него разрешение, и выдали оружие ему не для красоты, а для самообороны, когда в горах появились бандеровцы.
С год тому назад убили каменянского мельника, ты, мама, уже забыла про это убийство? Эрнест должен иметь при себе оружие, горы неподалеку, всякий народ там шляется, то и дело слышишь: на того напали, того обокрали, в этого стреляли. А если б на Эрнеста напали — он что же, будет голыми руками отбиваться?
Не в том дело, носит ли Эрнест оружие, а в том, случайно ли он ранил себя?
* * *
Милан проводил Таню до самого дома и, хотя она не позвала его, вошел вместе с ней в квартиру. В комнате стоял острый, терпкий запах поповника. Букет белого поповника стоял в вазе на столе — такой растет только у Задворья, это ей, наверное, Сила нарвал.
Оба они были усталые и серьезные. Смеркалось, комната погрузилась в тихие сумерки, только стекло на секретере поблескивало да мерцали матовым, неярким светом звездочки поповника.
Милан сидел в мягком кресле; сроду ему не сиделось так удобно, и в то же время странная тоска охватила его, что-то невыносимое наваливалось на него, и, чтобы не задохнуться, он должен был рассказать об этом.
— Это из-за Павлы, понимаете? Из-за Якубички, — выдавил он из себя.
Танечка не отозвалась, и это было хорошо. Впотьмах Милан и не видел ее толком, просто догадывался, что она здесь, что она слушает. И он все ей подробно рассказал.
Эрнест выстрелил не случайно, он хотел застрелиться, потому что Павла не пойдет за него, чтобы не надрываться ради него и Евы. Если б Эрнест отделился от нас или попросил, чтобы ему дали трактир, она бы за него пошла. А он ей: «Не будешь ты работать на Яновых детей» — и ушел, даже не оглянулся, а потом дома пил. Заперся в горнице и пил, целую бутылку вина выхлестал, рюмку за рюмкой, я видел в окно из сада.
Я и не догадывался, что мы Эрнесту в тягость, он об этом ни разу слова не сказал, он уж такой. Не жалуется, не попрекает, но мы ему в тягость. У самого рубашки приличной нет, а талон отдал Евке для платья к первому причастию.
В углу, где стояло второе кресло, что-то шевельнулось. Значит, Танечка все же здесь, в комнате, она слышала, что он ей рассказывал, и хорошо, что слышала, она добрая, умная, она спасла Эрнеста, без нее он мог бы изойти кровью.
— Может, зажечь свет? — спросил он.
— Нет, нет, не надо, — встрепенулась она.
Они сидели в темноте, молчали.
— Какая она, эта Павла? Красивая? — спросила она вдруг изменившимся, словно чужим голосом.
— Очень красивая, только…
Он не договорил.
— Тебе пора домой, — оборвала его Таня суровым голосом. — Иди, мама, наверно, уже беспокоится.
А когда Милан вышел, она резко, чуть ли не с треском захлопнула за ним дверь.
* * *
Сила освободил колесо от крючка и опустил ведро. Раздался свистящий звук, железо, раскаленное солнцем, обожгло Силе ладонь. Колодец задрожал, заскрипел в углах, вал загромыхал.
Ведро плюхнулось в воду, и Сила отпустил цепь, чтобы зачерпнуть воды с глубины, а то жнецы опять будут ворчать. Уже несколько дней все кипят от злости, любой пустяк выводит их из себя, и Силе, как самому младшему, достается больше всех.
Он вытянул ведро, поставил его рядом с колодцем на колоду и стал кружкой переливать воду в большую оплетенную бутыль. Дело шло медленно — горлышко у бутыли узкое, а воронки у него не было. Половина воды стекла по оплетке, придется вытягивать еще ведро.
Он наливал воду, вздыхая. С утра это уже пятая бутыль, пятый раз по десять литров. Как они только не лопнут? Он вытянул второе
