кончились. Вспомнил, как с грохотом ворвались в дом мужики. Ударили мамку, а папка вовсе пропал. Вспомнил, как пинками выгнали из нашего дома. Услышал странное слово «кулаки» от того, кто деловито переписывал нашу скотину. А потом никого и ничего не осталось: ни мамки, ни папки, ни дома. Кто-то за руку отвел на фабрику, дал лопату и в углу сена насыпал. То ли зверем каким прошло детство на стекольной фабрике. Подзатыльники и ругань кончились, когда уяснил, что лопатой надо грести уголь и следить за стрелкой. Тряпье стало одеждой, и кормили почти регулярно. Выходил в лес иногда — там хорошо: ягоды, тишина, благодать. День изо дня был этот сладкий покой, о котором теперь только мечтаю. А потом пришли за мной, побрили, помыли, короткая учебка — и фронт. Почему-то всего несколько важных событий было в жизни. Все мрачные какие-то. Рядом на тумбочке грязная кружка, а в ней что-то с дурным запахом. Боевые 100 грамм помогают уснуть без сновидений, чтобы утром все началось по новой.
* * *
Но ведь я совсем иное имел в виду. Случай — это миф, легенда, как свобода или счастье. Есть железная, эбонитовая, титано-вольфрамовая, алмазная воля. И даже круче. В свое время, совершенно без фантазии и азарта, воля проявила себя и настал аврал, результат которого мы здесь и обсасываем. Но все подобно и все уже было. Мысли Творца, мы способны на волю и на изъявление наших желаний. Но я крайне редко встречаю проявление чужой воли, крайне редко вижу в чужих глазах безумный блеск сознания. Слезы Бога созданы страданием, для страдания. Мне оттого и страшно, что я не могу объединиться с другим, но точно таким же сознанием и совместной волей поглощать все вокруг, чтобы в итоге все успокоилось и исчезло, и мы в том числе. Это невозможно. Есть океан живых — бурлящий живой котел, с туманом. И сознание в этом котле подобно бесцельно парящим магнитам всегда с одним полюсом. Эти магниты понимают, что ничего общего с туманом у них нет, и они, скорее всего, тоже в него переродятся. Но пока эти магнитные шарики поглощают все, что найдут в тумане, без разбору и без цели, но никогда не способны даже близко приблизиться к другому такому же шарику, чтобы хотя бы попытаться перестроить туман вокруг в некое свое подобие. Это тюрьма. Ад сознания. Способность совершенно на все, но не имея возможности на дело до тех пор, пока дело не обретет хоть какой-то смысл. Переносная одиночная камера. По сути, никто из нас даже понятия не имеет о том, как выглядит реальный мир. Но мы созданы, чтобы поглощать энтропию. Чтобы упрощать и останавливать, чтобы потреблять эмоции и жить так, как живут другие. И, встречая себе подобных, мы даже не конфликтуем, как собаки на помойке. Мы просто не понимаем, что нам делать.
Казалось бы, вся эта казуальщина — бред слабоумного. Коим я, несомненно, являюсь. Но в сфере моей деятельности есть некая научная составляющая. К сожалению, законы мироздания рождаются слезами Бога. Когда слеза, сорвавшись, падает и разбивается, тогда кучка таких магнитов испытывает дикую эйфорию, я бы даже сказал, счастье. И тогда кто-то из них открывает закон, проворачивает реальность, и теперь E = mc2. Этот закон уплывает в туман, а автор еще немного летает по инерции. И так до тех пор, пока другая слеза не перестанет быть. Тогда одиночка или масса открывает новый закон. Бог пьян, слезы его горьки, и каждая пытается сузить границы клетки, поглощая все и порождая законы. Это и есть Ад.
Именно поэтому нет ничего важнее отдельного сознания. Поскольку только оно и существует. Задача тумана — в исполнении закона. Это и единственная его возможность. Его можно просто выключить. Станет пустынно, но ничего не изменится. Эгоизм не зло, это попытка узнать себя.
* * *
Рассказ про войну основан на реальных событиях — такие истории моего деда, Ивана Кирилловича, рассказывала мне моя мама. Но ребенком я многое не понимал, а позже, когда вспомнил этот сюжет, испытал сильнейшее потрясение. Мой дед прожил очень трудную и довольно длинную жизнь. Он никогда не жаловался, никогда ни у кого ничего не просил; по меркам остальных людей, возможно, был довольно черствым. Но если учесть, через что он прошел, — чудо, что он вообще сохранил рассудок. Когда мне поставили диагноз, дед стал для меня героем — тем самым человеком, на кого я хотел быть похож в плане выносливости и стойкости. Когда дед был жив, а я был ребенком, я боялся его. Мне было неловко, во всяком случае в его присутствии. Он не позволял мне грубить ему, но никогда не был ко мне жесток. Хотя, замечу, он был из тех людей, с которыми всегда нужно быть начеку. Как с большой собакой: если даже она сейчас хорошо к тебе относится, не стоит ее провоцировать. Ни в коем случае я бы не хотел сравнивать моего деда с собакой, просто не нашел другого образа, чтобы описать его крепкий характер и непоколебимую волю. Я всегда очень уважал деда. Мне бы очень хотелось поговорить с ним сейчас, послушать, как он все это пережил и перенес. Мне сейчас это очень важно. Но очень мало людей вокруг способны хотя бы осознать, что возможна подобная жизнь. После возвращения домой мой дед был председателем колхоза. Всегда он был человеком довольно уважаемым, до сих пор в краевом музее есть угол, посвященный моему деду. Там представлены все его боевые награды и описана биография.
* * *
Но вернусь к повествованию. Где-то спустя четыре года работы на заводе моя хромота больше напоминала походку зомби из фильма ужасов. С рабочего места до машины мне было довольно трудно дойти. Все верно: я получил водительские права, уже работая на заводе.
Интересно, что сначала я подготовил к получению водительских прав свою жену. И очень досадовал оттого, что она долго не могла сдать экзамен: она получила права только после седьмой попытки. Мы купили себе какую-то старую, ржавую машину, и жена довольно долго ездила на ней от дома до работы и возила меня в Сарапул. Я же за руль садиться не хотел, но все-таки пошел учиться на права. По иронии судьбы, сам я сдал экзамен с шестой попытки. Однако целый год ездил без прав на этой самой машине. Я был довольно осторожным водителем — прежде всего потому, что понимал, что с
