потому что девочек воспитывать я не способен.
В следующем году Дуняша родила сына, однако в тот же день скончалась. Я до последнего около её постели сидел, за руку держал. Перед самым концом Дуняша мне знак подала, чтобы я наклонился, и прошептала:
— Кто мог знать, что я первой умру… На тебя детей оставляю, не обижай их. Не дал мне Бог с ними побыть… — с тем и отошла.
Что я тогда пережил, всё при мне останется, распространяться не стану… Видно, за грехи нас Господь покарал: Григорий с женой толком не пожил, и я тоже…
Сына моего окрестили Иваном. Императрица его тут же в капитаны Преображенского полка произвела, а когда я её благодарить приехал, сказала, что верит в его высокое будущее — у такого, мол, великого отца и сын великим будет. Однако и сына моего скоро к себе Господь призвал, года не дал на свете пожить; осталась у меня одна Аннушка, последнее моё утешение.
А.А. Орлова, дочь графа А.Г. Орлова.
Акварель П. Ф. Соколова
Она и сейчас весьма пригожа, а в детстве была сущий ангелочек. Кто к нам в дом ни придёт, обязательно ею восторгается; раз сидит у нас Наталья Загряжская, беседуем мы с ней, вдруг Аннушка в комнату влетает.
Чьё это очаровательное дитя? — спрашивает Загряжская, которая её до тех пор не видела.
Да вот, — говорю, — забежала вчера с улицы, так и осталась. Не выкидывать же — пускай живёт!
В воспитании я ей спуску не давал. Бабушка, мать Дуняши, всё баловать Нинушку пыталась. «Ах, ты, моя сиротинушка, не довелось твоей маменьке тебя приголубить и приласкать!» — причитает и от всех забот пытается оградить. Да ещё по церквам и монастырям не в меру возит, и дома вместе с ней на коленях перед иконами стоит. Однако я вёл себя по-другому: работать Нинушку заставлял, — нужды нет, что слуг полный дом, пусть сама старается! А если что не так делала, наставлял: «Не ленись! Это тебе не Богу молиться».
Конечно, без женского участия девочку воспитывать нелегко, но здесь опять судьба мне помогла. Осенью дело было, вечером; дождь лил, как из ведра. Докладывают мне, что какая-то молодая женщина, по виду из благородных, пустить её просит. Кого, думаю, в такую пору нелёгкая принесла? — однако велю впустить.
Заходит она ко мне: нитки на ней сухой нет, с головы течёт, и волосы к щекам прилипли.
— Чем обязан вашему визиту, сударыня? — спрашиваю. — С кем имею честь говорить?
— Мария Бахметьева, жена Петра Бахметьева, премьер-майора, — представляется, а у самой зубы от холода стучат.
— Очень хорошо. Чем могу вам служить? — говорю.
— Я от мужа ушла, — сообщает она.
— И что же вы хотите от меня? спрашиваю.
— Я буду у вас жить, больше не у кого, — заявляет она нахально.
— То есть как это? — удивляюсь я.
— К вам мой муж не придёт, побоится. А вы один живёте, так что я с вами теперь буду, — продолжает она, нисколько не смущаясь.
— Сударыня!.. — я даже не нашёлся, что ответить.
— Где у вас можно обсушиться и обогреться? У вас найдётся платье, чтобы мне переодеться? — говорит она, как ни в чём не бывало.
Ну, что тут скажешь?.. Позвал я слуг, велел, чтобы дали ей, в чём она нуждается, — так Мария у меня и осталась…
С Аннушкой моей она подружилась, вместо старшей сестры ей стала. По дому она мне помогала, заботилась о нас; я и не заметил, как мы с Марией сблизились. Но характер у неё был, не приведи Господи! Покорности женской и смирения в ней ни на грош не было, в каждом случае стремилась своё мнение показать и ни за что уступить не хотела. Ссорились мы с ней чуть не каждый день, несколько раз она от меня уходила, и где обреталась, не знаю, но затем возвращалась. Уж я и сам не знал, что лучше — когда она уйдёт, или когда возвратится…
Так и жили на потеху всей Москве, пока мне уехать не пришлось: матушка-императрица Екатерина скончалась, императором стал сын её Павел, и вынужден был я Россию покинуть.
* * *
Я уже говорил, что отцом Павла кое-кто Салтыкова считал, но это пустое! Павел подлинным сыном Петра Фёдоровича был: и по внешности такой же урод, и по поведению.
Перво-наперво он приказал прах отца своего в Петропавловскую крепость перенести, а поскольку там только коронованных особ хоронили, решил ему посмертную коронацию устроить. Меня в Петербург вызвали по личному императорскому повелению; к себе он, однако, не допустил, через фельдъегеря приказ передав, чтобы был я непременно на похоронах и нёс перед гробом Петра Фёдоровича царскую корону. Я намерение Павла отлично понял: вот, мол, тебе, граф Орлов, воздаяние за гибель отца моего! Ты его погубил, и теперь на глазах у всех унижен будешь!
Я решил, что на похороны не пойду и корону нести не стану. Были бы живы Григорий, Фёдор и Иван, так же решили бы!.. Однако после вспомнил своего Ерофеича, его слова, которые он мне перед смертью сказал, чтобы на рожон я не лез… Ну, откажусь я, думаю, так Павел велит меня под конвоем привести, а не то ещё что-нибудь придумает… Так не дам я этому уродцу злобному над собой верх взять! Не раздавленным и приниженным граф Орлов будет, а таким, каким его народ знает, — гордым и непокорённым! Это Павлу позор, а не мне, что он графа Орлова со всеми его заслугами перед Россией унижению подвергает; это Павел над Россией измывается, а не надо мною. Вот пусть все и увидят, что за император у нас теперь…
Так и сделал. Приехал на похороны, и нёс корону гордо, ничем своего волнения не выдавая. Народ на меня с восхищением смотрел, и на всём пути от Александро-Невской лавры до Петропавловской крепости люди восторженно шептали: «Орлов! Орлов! Граф Орлов идёт!». Павел был чернее тучи — хотел он меня ничтожным выставить, но этим только своё ничтожество показал.
Не зная, чем ещё меня унизить, он вскоре отнял мою генеральскую пенсию — двадцать пять тысяч рублей в год. Деньги, конечно, немалые, но мои поместья приносили пять миллионов, так что нищенствовать не пришлось. Однако из России я уехал, не стал более искушать судьбу; Мария со мною увязалась, но потом меня в очередной раз оставила.
Жили мы с Аннушкой по большей части в Дрездене — хороший город, красивый, и парков много.
