снова начала письмо словами: «Сабину я еще не перевела». Это Юлека настолько успокоило, что он 15 июня написал мне открытое письмо от своего имени:
«Моя любимая, вчера мной овладела такая тоска, что я уже хотел идти на вокзал. Не легче мне и сегодня. А твой прелестный рассказ о цыплятках еще усилил грусть. Что же мне делать? Ведь и впрямь было бы неразумно бросить начатую работу. Эта деревушка, где находишься ты, наше маленькое хозяйство, которое опекаешь, обрели теперь в моих глазах иное значение и окраску, взволновали мое сердце. Ему, очевидно, станет легче лишь тогда, когда я сызнова буду с вами.
Ну; а пока я здесь напряженно работаю, даже усерднее обычного, только бы заглушить свое уныние, иначе я совершенно бессилен и беспомощен перед ним. Что я успел сделать? Прежде всего, хожу в библиотеку, кое-что я уже там обрел. Во-вторых, я написал три обстоятельные «рекламки» для своего работодателя (2 по 100 крон, 1 за 50) и работаю еще над двумя следующими. Это хорошо, потому что компенсирует все издержки бытия. Затем я написал небольшой фельетон для журнала «Светозор». Фельетон был опубликован вчера, посылаю его тебе одновременно с этим письмом (фельетон называется «Сколько лет «Светозору»?» Он был напечатан 14 июня 1940 г. – Г. Ф.). Это должно было быть каким-то стимулом, дабы в редакции решились на историю «Светозора». И впрямь, так именно фельетон и подействовал. Сегодня я уже с ними договорился как следует. Мое предложение их очень устраивает именно в той форме, которую я им предложил. Она и мне лучше всего годится: полстраницы истории, полстраницы цитат плюс иллюстрация. Печаталось бы это с сентября по декабрь, в общем, примерно 16–17 публикаций с продолжениями. Гонорар – около 1500 крон за все. Однако на эту сумму я еще не согласен. Мне этого мало. Правда, с материальной точки зрения и это достаточно выгодно, потому что я получил бы деньги, собственно говоря, за свое личное исследование. Но это, конечно, их не касается, не правда ли? Пусть дают больше…
И еще я договорился о периодическом написании фельетонов для «Светозора», который теперь их помещает на первой странице текста (начав это темой его истории, о котором я пишу выше).
Итак, вот тебе рапорт о проделанной работе за неделю. Ну скажи, бездельничал я?
В «Чине» вышла толстая книга «Вечный Маха»[34]. Внешне она выглядит хорошо. Но меня очень интересует внутреннее ее содержание. В издательстве «Вилимек» вышла «Романета» Арбеса с иллюстрациями Франты Тихого – это превосходная книга. Карасек немного обработал текст, – так читабельнее, а Тихий сделал рисунки. Ну, мадам! На это стоит посмотреть! Книга в самом деле радует глаз…»
Книгу Юлек привез мне в Хотимерж. Она сохранилась до сих пор.
Обращение «мадам» имело свою историю. Однажды мы были в магазине готового платья. Продавец, обслуживавший покупательниц, после каждого второго слова произносил: «Ну, мадам». Юлеку это показалось очень смешным. С тех пор он иногда в шутку говорил мне: «Ну, мадам».
Получив столь бодрое письмо, я была твердо убеждена, что мы можем ожидать скорого возвращения Юлека в Хотимерж. Поэтому больше ему не писала. Однако вместо его приезда пришло письмо от 19 июня на имя Тихоты, подписанное «Франта». В письме Юлек называл меня «Дорогой друг» и просил, чтобы я телеграфировала Ангелу (понимай: Гиргалу на Смихов, по адресу «У Ангела». – Г. Ф.), имеется ли библиотека для продажи. По содержанию ответа Фучик должен был определить, может ли он приехать в Хотимерж.
Я немедленно отправила из Осврачина Гиргалу телеграмму, сообщив, что библиотека для продажи имеется. Однако в тот самый момент, когда я давала телеграмму, Юлек из Праги отправил мне письмо о том, что он не получал от меня никаких известий.
Наконец все выяснилось и наступил день, когда Юлек вернулся. Это произошло между 22 и 28 июня.
Мама и я находились в постоянном напряжении, не зная, когда Юлек приедет. Кто тосковал о нем больше? Для мамы он все еще был Юлечком, самым любимым из ее детей, для меня был дороже всего на свете. Обе мы горячо любили его. Юлиус отвечал матери искренней сыновней любовью. Он уважал ее и как мать, и как мудрую женщину. Его глубокое почтение проявлялось в абсолютном доверии к ней. С детства он поверял ей все свои тайны и неприятности, о которых отец не должен был знать. Однажды, когда Юлек еще ходил в реальное училище, соученик нечаянно ранил его из охотничьего ружья. Случилось это перед самым рождеством, после первой мировой войны. В тот день Юлек первый раз надел новенький пиджак, сшитый из шинельного сукна, которое отец достал с большим трудом. Товарищи отвели раненого Фучика к врачу. Доктор, осмотрев рану на спине, сказал, что обязан заявить о случившемся в полицию. Юлек и его товарищи упросили врача не выдавать их. В противном случае им грозило исключение из школы. Перевязанного Юлека ребята проводили домой.
Он страдал не столько от раны, сколько из-за дырки в пиджаке. Что скажет отец? Но, к счастью, дома была одна мама. Когда Юлек вошел в квартиру, он сказал: «Мама, я убит!» Мать вначале страшно испугалась, но тут же пришла в себя. Как это убит? Правда, он бледен, но разве он мог бы стоять перед ней и разговаривать, если бы был убит? Юлек рассказал матери, что произошло. Он показал ей простреленный пиджак, перевязанную спину и просил ничего не говорить ни отцу, ни родителям Кости, который по несчастью подстрелил товарища. Мать заверила мальчика, что будет молчать, и слово свое сдержала.
Через два дня был сочельник. Юлек сидел за ужином сгорбившись – сильно болела рана. Отец, ничего не зная, шутя шлепнул сына по спине и угодил прямо по больному месту. Юлек вскрикнул и свалился под стол. Мама начала выговаривать отцу. Но вовремя спохватилась и замолчала. В конце концов все обошлось. Только отец недоумевал, что за сын у него, если не может стерпеть даже легкого шлепка.
Мама искусно заштопала пиджак. Со временем зажила и рана на спине у Юлека. Только между лопатками, возле позвоночника, остался рубец размером с большую пуговицу. Отец обо всем узнал, и то по чистой случайности, только через двадцать лет – летом 1939 г. В Хотимерже Юлек загорал на солнце. Отец, увидев на его спине рубец, спросил, где эго он его приобрел? Пришлось все рассказать. Отец никак не мог понять, как все это ускользнуло тогда
