Без четверти десять передают прогноз погоды. В Москве обложной дождь, но утро обещают без осадков. Над Свердловском, где сейчас Сережа, нарисовано маленькое облачко с мелкими штришками — тоже дожди.
Она выключает телевизор, придвигает к дивану телефонный аппарат.
Осталось уладить с Димкой — пристроить его на завтра. Полистав записную книжку, она останавливается на трех вариантах и, чтобы не рисковать, начинает с самого верного. Звонит соседке по дому, Жене, живущей тремя этажами выше (бывшая парикмахерша, она недавно вышла замуж и теперь ждет ребенка, безвылазно сидит дома, уволившись по настоянию своего патологически, как она выражается, ревнивого мужа). Хватило минуты, чтобы та поняла, о чем ее просят, заахала, заохала («Угробишь ты себя это работой, Александра, точно угробишь. Я вот тоже, как вспомню, сколько крови попортила мне эта парикмахерская!») и согласилась:
«Ты же знаешь, я к твоему Димке неравнодушна. Не волнуйся, все сделаю, и отведу, и приведу. А вечером мы ему мультики по видику покажем — Пашка достал диснеевские. И спать у себя оставим».
Этого только не хватало! Приходится снова объяснять, что вечером, не позже девяти, она уже вернется, и что Димка в любом случае должен спать дома, у себя в кровати и нигде больше. Если нельзя иначе, она попросит кого-нибудь другого.
«Ревнуешь, что ли? — смеется Женя. — Ладно, я у вас посижу, не беспокойся. — И, прежде чем попрощаться, просит привезти польскую крем-пудру: — В столице косметики навалом. Это будет мой гонорар».
Условились, что запасной ключ от квартиры будет лежать в почтовом ящике.
На Женю можно положиться, однако для полной уверенности она звонит еще и Тамаре (старая дева из трестовской бухгалтерии, обязательная и дотошная), дает ей телефон соседки и просит подстраховать на всякий случай. Тамара обещает.
Теперь можно спать спокойно.
Она открывает «Ионыча», потом «Крыжовник», любимые свои рассказы, но глаза, не задерживаясь, скользят по страницам, и лишь «Дама с собачкой», как всегда, увлекает с первой фразы.
«Говорили, что на набережной появилось новое лицо…»
Она не замечает, как постепенно растворяется и исчезает окружающее, как возникает и втягивает ее другая, чем-то очень похожая, чем-то чужая, незнакомая жизнь. Воображение уносит ее в далекую солнечную Ялту, оттуда в скучный губернский город с длинными дощатыми заборами и занесенными снегом улицами, потом в Москву, где посыльный в красной шапке извещал о приезде, где снимали номера с керосиновыми лампами, самоварами и шагами коридорного за дверью, где нервно курили Гуровы, а Анны Сергеевны сидели на гнутых венских стульях и бесконечно долго ожидали своих возлюбленных…
Последние полстраницы перечитала дважды и некоторое время лежала неподвижно, отложив книгу.
«Может, не надо было ей приезжать?» — глядя на пылинки, плавающие в свете настольной лампы, размышляет она. Из памяти не шли те несколько строчек, которые Чехов убрал из рассказа и которые она, зная наизусть, всякий раз заново искала и перечитывала в примечаниях: «Если бы Анна Сергеевна видела, как он выходил из ресторана красный, мрачный, недовольный, то, может быть, поняла, что в нем нет ничего возвышенного и необыкновенного…»
Значит, если б увидела… Каждый раз представляет себе эту встречу, старается понять, почему вычеркнута фраза, и только сегодня ей кажется, что знает, нашла наконец правильный ответ, и, уже погружаясь в сон, окончательно и ясно сознает — ничего бы не изменилось. Если б даже увидела красного, мрачного, недовольного — все осталось бы так, как было…
«Нет, ничего бы не изменилось, потому что… потому…» Объяснить она не успела, кое-как дотянулась до выключателя, накрылась одеялом — и мгновенно заснула.
А занавеска на двери продолжала надуваться и опадать, бросая неспокойные прозрачные тени на пол, на диван, на закрытый томик в зеленом ледериновом переплете.
Ей снился пляж, коряга, загорелое, все в каплях соленой воды лицо мужа. Он говорил что-то, печально улыбаясь, и ей слышалось: «Теперь три градуса тепла, а между тем идет снег, идет снег, идет крупный мокрый снег. Тепло только на поверхности земли, в верхних же слоях атмосферы совсем другая температура…»
Явь ли это? Или продолжение вчерашнего сна?
Сейчас я ни в чем не уверена.
Завернувшись в полотенце, я выхожу в полутьму коридора и чувствую, как мои ноги легко отрываются от пола. Это Сережа. Он поднимает меня на руки, несет через комнату. Кружатся стены, цветы на обоях, кружится потолок с люстрой, кружится весь мир, который сосредоточен в эту минуту на нас двоих. Уверенность и сила его рук будто переливаются в меня, заполняют без остатка, вытесняя усталость, а вместе с ней сомнения и тревоги. Он прижимает меня к себе, шепчет: «Саша, Саша, Сашенька!», и с каждым «Сашенька» дышать становится все трудней, и слезы (разве не глупо?) текут по щекам, а где-то рядом, за стеной, спит Димка, наш сын…
У порога спальни Сережа опускает меня, я подхожу к кровати, снимаю покрывало и, уже поправляя подушки, вспоминаю вчерашний вечер, томик Чехова, пустую квартиру с колеблющейся на ветру занавеской…
3.
Но это было уже потом…
А утром, ровно в половине шестого, зазвонил будильник.
Она вскочила с дивана, отключила кнопку звонка и побежала в ванную. Там, заспанная, с зубной щеткой во рту, мельком посмотрела в зеркало и невольно задержала, остановила взгляд.
Отраженный кафелем свет был беспощадно ярким. Он проявил незаметные обычно морщинки, чуть тронутую желтизной кожу на висках, несколько седых нитей в путанице волос. Взгляд опустился ниже, и она увидела голубой рисунок на кистях рук, худую шею, грудь с приплюснутыми коричневыми сосками. Стало щемяще жаль себя. На короткий миг в памяти всплыл Говоров, его шаркающая походка, ноги в клетчатых шлепанцах, и показалось, что шесть лет, оставшиеся ей до сорока, давно прожиты, истрачены, сожжены в суете, беготне и спешке…
Осторожно, чтобы не разбудить сына (он спал, повернувшись на правый бок, сложив ладони под щеку — этому тоже научила его Зинаида, наверно, Зинаида), она приоткрыла створки шифоньера и с минуту выбирала, что надеть. Остановилась на строгом сером костюме из английской шерсти, белой блузке с отложным воротником, черных колготках. Наскоро собрала постель, оставила записку для Жени, на всякий случай вытащила из холодильника сметану и творог.
Без десяти минут
