такой сладости во рту не держал! — ответил горестно Ставцев.
Проворов непритворно вздохнул, положил на ствол пилу. Взялись пилить с Курбатовым.
На раздышке Проворов спросил:
— Далече, братки, пробиваетесь?
— За Волгу! — коротко ответил Ставцев.
Проворов покачал головой.
— Э-вв-а! За Волгой только Россия, по-нашему, начинается... А мне за Омск! Слыхали, есть такой город?
— Слыхали... — осторожно ответил Ставцев. — Не приходилось бывать.
— В деревню я... Отец отписывал, хозяйство в упадок пришло. Нас у него было шестеро помощников, остался я один, и то не знаю, как добраться...
— Штык в землю, чего же теперь добираться?
— Не скоро еще штык в землю! С остановками уже два года пробиваюсь. То здесь, то там, а под ружье, нет, нет, а заметут...
— Помещика выгнали?
— Помещика? — удивился Проворов. — Какие у нас могут быть помещики? Мы государевы люди. К нам ни одного помещика не заманишь. Их в ссылку к нам пригоняли. Ссыльные больше из дворян. Разбойников не присылали.
— С документами как? — поинтересовался Ставцев.
Проворов поплевал на ладонь, взялся за ручку пилы.
— Две руки, две ноги, два глаза... А у тебя, браток?
Ставцев рукой махнул.
— То-то и оно, — понимающе протянул Проворов. — Ну ежели что, в мою деревеньку завсегда... У нас тихо. От дома до дома верст с десяток. Живем в лесу, ни одна душа не сыщет.
— А где деревенька?
— Да верст четыреста на пароходе...
Ставцев присвистнул.
— Хорошенькое приглашение!
— По реке все... На баржу сядешь, тихо этак плывет, вокруг лес дремучий. Душа богу молится...
Деревья валили дотемна. Пилили, кололи дрова, паровоз развел пары только к рассвету.
Двинулись по вагонам. Проворов прибился к Ставцеву и Курбатову.
Курбатов, отбившись чуть в сторонку от Проворова, шепотом выговаривал Ставцеву:
— Николай Николаевич! Не мне вас учить... Надо вам молчать. Никак у вас не получается с солдатской речью. Ну какой же это солдат скажет: «хорошенькое приглашение!»
— Он сам на птичьих правах.
— Хитер русский солдат, Николай Николаевич!
— Русского солдата, смею вас уверить, юнкер, я знаю лучше!
С Проворовым сразу стало легче. Он без нажима, тихонько взял на себя хозяйственные заботы. На станции кипятка раздобудет. У него и кружка нашлась в вещевом мешке. И на базар сбегает, не испугается наглого ворья. Курбатов дал ему для расчетов золотой кружочек. Проворов разменял его на ходовые денежки.
Ставцев поинтересовался, в каких частях служил Проворов в германскую. Тот и части назвал, и об офицерах рассказал, о своей денщиковой службе при каком-то полковнике.
С поезда на поезд вошли в прифронтовую полосу. Тут все уже усложнилось. И охрана усиленная, и проверка документов. Имя Дубровина не сходило с уст напуганных пассажиров и обывателей. «Комиссар из Москвы» — так его называли. Он твердой рукой наводил порядки.
Рассказывали, что вызывает он в вагон местных властителей, взыскивает за непорядки, смещает, заменяет новыми, на дороге разгрузил пробки, поезда пошли, двинулись на восток воинские эшелоны с красноармейцами. Готовит весеннее наступление.
Ставцев вознамерился заняться делом, расспрашивал о Дубровине встречных, вмешивался в разговоры о нем. Проворов, переглядываясь с Курбатовым, только головой покачивал, с трудом в иные минуты пряча усмешку. И однажды нашелся словоохотливый старичок, тоже явно из бывших.
— Как же, как же, — поспешил он ответить на вопрос Ставцева о Дубровине. — Известен... Пермский дворянин... Отец его еще был предводителем дворянства. С молодых лет увлекся цареубийством. На каторге сидел, по ссылкам его гоняли... А потом, по слухам, в Швейцарии отсиживался. Близкий Ленину человек... На Севере прославился, теперь на Урал прислали порядки наводить.
И непонятно было: осуждающе говорил старичок или даже с каким-то восторгом.
— В нашем городке, — продолжал он, — на сутки остановился. Председателя городской власти, самого здесь главного большевика, без суда и следствия к утру расстреляли.
— За что же большевика? — спросил Проворов.
— Бойкий был большевичок. Как вечер, так с мадамками на автомобиле по городу кататься. Подарки очень любил. За подарки любому купцу документы выправлял. Взятки, точнее выражаясь...
Старичок помолчал, пошамкал губами.
— Анархистов тоже не жалует и разные там банды. Разоружает. Будет к весне литься кровушка. Спроста он не пропустит сюда господина адмирала.
Так вот и ехали.
Надо было бы перед последней остановкой сойти, пешком идти в обход города. Ставцев заупрямился. Отказывались ему служить ноги в пешем пути. И натолкнулись...
С двух сторон в вагон протиснулись люди в кожаных куртках. Раздались требовательные возгласы :
— Документы! Проверка документов!
Проворов присел на пол, словно собираясь скользнуть под скамейку. Ставцев покосился на Курбатова. Курбатов с деланным равнодушием отвернулся к окну.
Раздвигая пассажиров, по вагону двигались люди в кожаных черных куртках. Кто-то уже пустил по вагону:
— Чекисты...
Ставцев втиснулся в спинку сиденья.
Чекист с вислыми черными усами строго говорил в соседнем купе, громко, чтобы было слышно:
— У кого нет документов, граждане, предупреждаю! Дальше без документов не пустим.
В вагоне притихли, даже шепотом не осмеливались переговариваться.
Уже двоих вывели в тамбур для дальнейшего выяснения личности.
В полной тишине голоса:
— Документы!
— Ваши документы!
Проворов встал и вышел к проходу.
Чекист остановился перед ним.
Проворов протянул какую-то бумажку.
— Это не документ! — сказал чекист.
Проворов полез в карманы, долго в них рылся.
К чекисту с вислыми усами подошли его напарники.
Проворов вдруг нырнул между ними и кинулся к выходу. Но где там! Его перехватили, он вырвался из рук. На него бросились все три вошедших чекиста. Он отбивался, кричал, и вдруг у него из кармана выпал наган.
— О, голубчик! — воскликнул чекист. — А ты, оказывается, из птичек ястребок!
Проворов отбивался, его поволокли из вагона.
Курбатов оглянулся на Ставцева. Мертвая бледность облила его лицо.
В тамбуре Проворов вдруг тихо сказал чекисту:
— А документы у меня, браток, в порядке!
— Тебе волк браток! — ответил усатый. — Мы сейчас разберемся, станция недалеко...
18
И вот наконец-то!
Где-то вдалеке сотрясала землю прерывистая и ленивая канонада. В застывшем и безветренном лесу тишина. Разносисто стучит дятел.
Ставцев снял шапку и широко, неторопливо перекрестился.
— Вышли! — объявил он торжественно.
Порылся в кармане, достал тряпичный сверточек. Развернул. Пенсне с золотыми дужками. Надел пенсне.
— Вот и я теперь все вижу. Свет белый вижу, все в тумане плавало, а пенсне надеть нельзя. Признак классового врага! Вышли... Вышли! Ушли,
