он тявкал несколько часов к ряду беспрерывно. На улице Алик не умолкал. Не то, чтобы он был злыдень и облаивал всех и вся – просто предпочитал тявкать пространными монологами.
«Какой же ты, Алик, болтун!» – негодовала бабушка.
До конца школы Таню после уроков встречали бабушка с Аликом. Они шли домой медленно, по пути всегда покупали и съедали мороженное (тут Алик, правда, выбывал из компании). Сейчас Тане с трудом верится, что когда-то она ела мороженное каждый день, и это не перебивало ей аппетит.
Театр бабушка не любила. Зато они с Таней часто ходили в кино и старались не пропускать ни одной выставки, особенно в Пушкинском музее.
Таня с бабушкой все время спорили о современном искусстве. Бабушка его не принимала, а фильмы, который иногда на ночь глядя показывали по каналу «Культура», садилась смотреть только для того, чтобы к середине затеять препирательство с Таней.
Они часто ругались. По разным поводам. Едва ли не каждый день. Так орали друг на друга, что Алик, бедный, закатывался, как эпилептик. Только когда бабушка заболела, стычки умерились.
Таня все рассказывала бабушке, а бабушка ничего не скрывала от Тани.
Бабушка сразу видела, когда у Тани от нее секрет, и обижалась чуть ли не до слез: «Я же твоя лучшая подруга!»
А у Тани и не было подруг, кроме бабушки, разве что Костя, но он переехал из этого дома, когда Таня еще доучивалась в одиннадцатом классе. С Костей они вместе выросли, он внук бабушкиной подруги и на два года старше.
До школы Таня жила с родителями, после их развода ее взяла бабушка. У матери и отца судьба тоже, можно считать, сложилась. Мать через год поехала в Италию по обмену от фирмы и там нашла новую любовь. Она чуть было не забрала к себе Таню – спасибо, ее избранник дал понять свое неудовольствие такой перспективой; подумать страшно: Таню разлучили бы с бабушкой! У отца случилось наоборот: он встретил в Москве свою бывшую одноклассницу, тоже разведенную, приехавшую в командировку из Петербурга. Через полгода он попросил на работе, чтобы перевели в питерское отделение компании. Теперь у него еще одна дочь и сын. Они с Таней видятся несколько раз в год, но созваниваются каждую неделю.
Когда бабушка болела, отец звонил чаще и последние месяцы приезжал на выходные помогать Тане.
Бабушка болела полтора года. Таня научилась делать все, что раньше делала за нее бабушка, и вообще. Готовить, потом мыть полы, потом платить за квартиру. Таня научилась разговаривать с врачами. Последнее, чему научилась Таня – это делать уколы.
Почти всю свою одежду Таня отдала в хоспис и носит бабушкину. Как готовить, мыть полы и делать уколы она опять забыла, чему очень рада, потому что без всего этого легче.
Отец присылает пять тысяч каждый месяц. Как только бабушка уже поняла, что дальше, она продала дачу по Калужскому шоссе и открыла счет в банке, и теперь Тане идут проценты. Костя регулярно снимает немного для Тани – сама она не умеет. Эти деньги почти все уходят на мясо для Батона, потому что бабушка завещала ни в коем случае не урезать рацион собаки и не экономить на качестве. Когда они кончатся, Таня продаст бабушкины драгоценности, которые бабушка нарочно убрала отдельно от бижутерии, чтобы Таня не перепутала. Оказалось, у бабушки и акции были, но из-за кризиса пропали.
Алик умер, когда Таня училась на первом курсе. Они долго не хотели никого заводить, а потом Костя подарил Батона. Бабушка делала вид, что недолюбливает его, а на самом деле, наверное, просто боялась полюбить больше, чем Алика.
«Сколько ей было?»
«Семьдесят два. Дней наших – семьдесят лет, а при большей крепости – восемьдесят лет, и лучшие из них – труд и болезнь, ибо проходят быстро, и мы летим»
*
Таня сняла с себя его руку.
«Что такое?»
«Не могу спать голой»
Он неохотно приподнял одеяло, помогая ей выбраться. Она нагнулась перед комодом, выдвигая ящик, и фонарный свет очертил зубчики хребта. Возможно, поэтому, возможно, потому, что он еще не успел обвыкнуться в комнате, и темнота слепила, или после объятий она будто сразу оказалась далеко, но Юрий пожалел, что выпустил ее, как если б выпустил не от себя, а на улицу ночью.
Таня надела детскую пижаму из футболки и шортиков и подошла к зашторенному окну.
«Ты куда? – это прозвучало так, словно она могла выйти, и он прибавил, – Ложись. Все хорошо»
«Нет, не все хорошо»
Конечно, нет: он ляпнул просто так, для себя и для нее.
«Не все хорошо», – повторила Таня; к счастью или несчастью, но здесь было другое, ему недоступное.
«Зато я с тобой. Иди, ложись. А то мне одному холодно»
«Они никогда не придут»
«Кто?»
«Ба. И Вадим Давидович»
«Ты не говорила, что он тоже умер»
«Никто не умирал»
«Как это понимать?»
«Тебе можно никак. Не понимать. Это мое»
Она подошла и легла поверх одеяла, на спину, вытянувшись.
«Взрослый человек тот… кто не может не смотреть. Ни при каких обстоятельствах»
«Не надо формул и афоризмов. Все давно сформулировано. Ты хочешь сказать, что взрослым человеком делает невозможность закрыть глаза на какие-то явления, стороны жизни. Что ж, к этому ничего не добавить. Но и заостряться не нужно, правда?»
«Ты не понял, я имела в виду моральный аспект, – было странно, как в детской пижаме, на которой штампованы, кажется, мишки или что-то вроде, с по-детски особенно длинными из-за голизны ногами, она произносит «моральный аспект», – Не может не смотреть не потому, что это есть, а потому что не может. Знает, что не имеет права. Взрослый человек тот, кто знает, что не имеет права. Ни на что»
Таня лежала не шевелясь, только изредка моргала, и Юрий заметил, что у нее длинные ресницы. Самым неподвижным казался спокойно сомкнутый рот.
«Поплачь», – сказал Юрий.
Еще некоторое время она лежала, будто бы глядя в потолок, на самом же деле в то, что, как знал Юрий по себе, ей до сведения мышц хочется описать, но некому. Наконец, Таня повернулась набок и вскоре – он понял по затылку – уснула.
Юрий закрыл глаза и продремал, может быть, с минуту, как вдруг кто-то шепотом свистнул. Женя стоял над ним с рюкзаком за плечами – видно, только что с поезда, из очередного своего дурацкого похода. Юра собирался спросить, не разбудил ли он, бедовая башка, родителей, но тут Женя, глупо улыбаясь, скинул рюкзак
