предназначенной для этих негероических по своей природе плеч ношей. Но такое ощущение, что и ноши-то нет никакой, что для них это не ноша, а само пространство обитания, воздушный гипс, в котором сокрыт секрет их странного существования.
И все же я постараюсь назвать то главное, что они несут – пространство невозможного. Они уже разглядели, что в одном (возможном и ограниченном) пространстве скрываются провалы, пазухи, разрывы, шахты, в которые входит какой-то другой (невозможный и неограниченный) мир, иная реальность, и пугающая и манящая, описанная и Кихотом и Мальте Лауридсом Бриге, – и не только разглядели, но вдруг испытали к этому пространству непреодолимое и зачастую пугающее их самих стремление.
У героинь и героев Ионовой, почти у всех, возникает стойкое убеждение, что мир состоит из двух сторон улицы (по названию чудесного рассказа о движении и обездвиженности людей), и что то, что является непреодолимым законом на одной из них – отменяется – на другой. Потому что другая сторона обладает материей, впечатлительной и податливой по отношению к нашим шепотам, слезам, молитвам и стойкости. К нашему стремлению вообразить небывшее, пресуществить несовершенное, выправить согнутое. На той стороне улицы возможно – главное: то, чего от тебя ждет не сосед или близкий, а то, что от тебя – и только от тебя! – ждет та сторона, ее бесконечное пространство, которое предстоит формировать и заселять при помощи всей своей жизни. Кто сказал, что мы формируем только видимые улицы или интерьер комнаты, что земля мала и завершена? Улица с той стороны не имеет пределов, и она как сцена, которую надо заново заселить, потому что мир распахивается больше не по трассам географических или космических путешествий, в – вглубь, в пространства Той стороны. А обживая их на свой страх и риск, взяв в провожатых одного из этих чудаков – кихотов или цинциннатов – ты, оказывается, изменяешь и расширяешь тот «твердый мир», который мог давно уже опротиветь своими косными («болван болваном») соборами, билдингами, фордами и макдональдсами.
Но «мир мер» всегда будет противиться вторжению «безмерного». Сначала мягко, потом все более жестко.
Период, о котором идет речь в прозе Ионовой – это период мягкого, почти незаметного сопротивления. Кажется, что его вовсе нет. Только намеки – на безумие, больницы… Вот почему в нем так много нежных вещей – света, деревьев, плеч, собак, тротуаров, картин, книг. Они охотно позволяют Другой стороне приручить себя с помощью автора/героя, но ближняя сторона улицы тоже их зовет. Это противостояние пока незаметно, оно словно бы снимается воздушным веществом, в которые окунаются страницы этой прозы, но оно еще даст о себе знать. Это -намечающийся трагический конфликт рассказов и повести, пока еще не набравший силу, но ясно присутствующий.
Идти за героинями Ионовой – словно преодолевать занавеси из стекляруса, в которых пляшут и звенят солнечные зайчики, покуда переходишь из одного пространство в другое, отгороженное световыми стекляшками.
Самое же удивительное в этой прозе, что она молча задает вопрос – кто мы? Что мы здесь делаем? Насколько мы соотносимся с первыми простыми вещами – весом света, шорохом листвы, состраданием, болезнью, потерей. А если мы соотносимся только с ближней стороной улицы, то, может, это вовсе не мы, может, марсиане с их жесткими и жестокими приборами уже завоевали землю, и переплавили нас в себя?
Или мы только эмбрионы? И мы просто еще не научились двигаться, дышать и видеть? И нам предстоит родиться заново, как дантовой ангельской бабочке-душе из гусеницы, и это не поэтическая греза, а мужественное и основное дело всей нашей жизни.
«Но Тот в небе, Он двигался по-настоящему, а они только делали вид. И Мэрилин, она двигается, потому что у нее есть улыбка, глаза, платиновые волосы, взбитые и вкусные, и когда та женщина на полустанке сказала, что у нее все есть, она имела в виду это. И мама. И я понял, что должен двигаться. Я знал, как. Поначалу боль была дикая, но я вытягивал себя, точно гармонь, потому что знал: все мы свернуты, мы эмбрионы, мы еще не родились. А Мэрилин родилась – всей болью, всей сладостью, всей горящей прохладой, всем наглым смехом дурочки, всей белой на солнце влажной травой, всем нестерпимым ором тела. Полустанком со скользкой после дождя платформой, большими, как вертолетные винты, ромашками на платье, моей разорванной и живой, вскачь бегущей собакой».
Мы можем научиться двигаться. Развернуться и по-настоящему ожить. Мы можем стать самой небывалой версией самих себя.
Андрей Тавров
