Трое солдат были в комнате: один стоял у входной двери, двое других сидели на разбитом диване. Руки свои они положили на автомат, готовые в любую секунду открыть огонь.
За столом сидел человек лет пятидесяти, в форме подполковника немецкой армии. Его аккуратно убранные волосы уже тронула седина, а угловатое лицо покрылось мелкими, разбегающимися у глаз морщинами. Одного взгляда на него было достаточно, чтобы понять, что он опытный военачальник и через многое прошел. Рядом сидел лейтенант и командир механизированного корпуса – видимо подполковник ставил перед ними боевую задачу. Больше ничего рассмотреть было нельзя, керосиновая лампа плохо горела.
– Подполковника берем, остальных в расход, – шепотом сообщил Алтунин. – Стрелять прицельно, огнем не поливать.
Он подкрался к двери. Разведчики тянулись за ним, точно хвост удава, бесшумно и плавно. В разведшколах их обучали выживать в лесу, бесшумно передвигаться и многому другому, но Елагин был простым рядовым-пехотинцем, он не обучался в разведшколе и даже не знал, что такие есть. Осколок стекла предательски хрустнул под его ногой. Немцы, как коршуны, повернули головы и насторожились. Офицеры потянулись к кобурам, голос подполковника оборвался на полуслове. Солдаты начали подниматься с дивана, а тот, что стоял возле дверей, вышел из комнаты.
Важнейший фактор внезапности был потерян. Алтунин выхватил нож и бросился на солдата, повалив его на пол. В комнату ворвались разведчики и открыли огонь. Елагин очередью из автомата убил еще одного, не успевшего даже наставить на противника оружие. Младший командирский состав был убит, но пуля, выпущенная из пистолета подполковника угодила в плечо бойцу.
Алтунин с силой ударил подполковника прикладом в грудь. Разведчики кинулись на него и через мгновение офицер был связан и обезврежен, во рту у него был кляп, сделанный и оставленного на столе носового платка. Все это произошло в несколько секунд, слишком быстро, чтобы успеть что-нибудь подумать. Солдаты собрали со стола карты и документы, после чего начали быстро спускаться с лестницы, таща за собой упирающегося подполковника.
Выйдя на улицу, они быстро направились в обратный путь. Сзади раздался топот ног и выстрелы. Иногда кто-нибудь из разведчиков оборачивался и выпускал наугад короткую очередь.
Для Елагина это было похоже на страшный сон. Черные глазницы окон продолжали глядеть на него, смеяться и улюлюкать, беззвучным, но жутким скрежетом зубов-осколков. Герман все ждал, что сейчас его настигнет пуля. Неожиданно, он повалился на разбитую мостовую, а затем кубарем скатился в открытый подвал, пересчитывая ребрами ступеньки. А когда наконец стукнулся о камень, лежал, зажмурив глаза и боясь пошевелиться. Некоторое время он был уверен, что все-таки поймал свою пулю, но никакой резкой боли так и не почувствовал. Ноги Елагина подкосились не от ранения, а от страха, и когда солдат понял это, к чувству ужаса примешалось чувство стыда. Он обхватил руками голову и беззвучно взвыл.
Но надо было подниматься, срочно вставать и догонять своих, пока он не потерял их из виду. Сами они уже не вернутся, таков военный закон: если захватил языка, уже не оборачиваешься, кто отстал – тот отстал. Герман открыл глаза и начал осторожно опираться на локти, как вдруг увидел над собой дула автоматов, так близко, будто бы какое-то существо, наклонившись, смотрело на него пустыми отверстиями вместо глаз. На шинелях солдат он заметил орлов с распростертыми крыльями, и больше не смог запомнить ничего. Холодный пот пробежал по его спине, а сердце, подпрыгнув в груди, забилось учащенно, так, что даже немцы, казалось, слышат его испуг, слышат его дрожь и прерывистое дыхание. Герман бросил автомат и медленно поднял руки вверх.
Обыск и допрос
Стоя под угрожающе наставленными глазницами автоматов, Герман Елагин чувствовал, как, залезая во все карманы, его ощупывают руки немецкого офицера, беспрерывно бранящегося и ругающегося. Ловкие пальцы пробежали по ребрам, опустились к поясу, а затем прошли по ногам.
– Jacke! – Выкрикнул один из солдат, указывая на пленника. – Jacke! Schnell!
Все те же ловкие и крепкие пальцы рывком сорвали с Елагина куртку, проверяя ее на наличие тайников. Бесцеремонно, разрывая теплую подкладку и распотрошив все карманы, офицер откинул уже не нужную вещь в сторону. Герман стоял, как вкопанный, боясь шевельнутся, чтобы ее поднять – слишком страшно горела искра в этих бездонных глазах.
– Leer. – Удовлетворенно кивнул он: «Пусто» и прибавил по-немецки: – Ни оберегов, ни фотографий. Нам будет трудно на него давить.
– Не волнуйся, – в тон ему ответил другой, – этот не похож на опасного человека. Посмотри, как дрожат его колени. Если не умрет от страха – это уже будет огромным плюсом для нас. Ведите его! Vorwärts.
Тогда черные дула уставились Герману в спину, как копья, подгоняя его по заледеневшей дороге. Опустив раскалывающуюся от боли голову, мужчина поплелся туда, куда его гнали эти пугающие штыки.
Без куртки было холодно, пушинки снега падали на плечи, заставляя музыканта вздрагивать от их жуткого прикосновения.
***
Его вели по темным коридорам полуразвалившегося дома, странного похожего на тот, куда свою группу привел лейтенант Алтунин.
– Russisch Schwein. – Зубоскалили немцы: «Русская свинья».
Один из них держал в руке зажженную свечу, позволяющую лишь ему видеть окружающее пространство. Все остальные передвигались практически на ощупь, различая только мелкие очертания предметов. Наконец, когда они завернули, показался еще один человек – со второй свечой, готовый принять пленника.
Германа втолкнули в комнату. Того немногого освещения, что было, все же оказалось достаточно для того, чтобы разглядеть ободранные доски стен с застывшими на них багровыми пятнами краски… а, может быть, крови. По периметру были расставлены старые ящики с какими-то припасами, то выступающие из мрака, то исчезающие в темноте неосвещенных углов. Чуть поодаль, у стола, происходило какое-то движение – еще один немецкий военный готовился к допросу.
Пленник вздрогнул и попятился назад, но тут же наткнулся на знакомые железные штыки, чуть впившиеся в его холодную спину.
– Besser nicht zu bewegen. – С ненавистью прошептал немец: «Лучше не двигайся».
Из темноты прилетел сквозняк, пламя в руках фашиста вздрогнуло, и огромные, непропорциональные тени покачнулись от этого порыва. Свечу поднесли к столу, и Герман с трепетом взглянул на одутловатое лицо немецко-фашистского главнокомандующего. Вид его был ужасен: костяного цвета лицо, без тени под глазами, как бледное пятно, нечаянно поставленное на мрачном холсте, оно выделялось из общей картины, далеко посаженные от переносицы, немигающие глаза, на гордо вздернутой голове свалявшиеся волосы придавали ему вид бунтаря, почему-то резко остепенившегося и успокоившегося. Медленно скользя взглядом по пленному, он надменно вздымал голову, подставляя свету выбритый, исцарапанный подбородок.
– Setzen Sie sich. –
