– К тому же пока не случилось ничего такого, ради чего эти миллионы могли бы мне понадобиться, – проговорил Илья, усадив мне на коленку сложенного из бумаги журавлика.
– Если тебе вдруг нужна помощь юриста…
– Нет, сам справлюсь. Выселить они меня не смогут, а эти регулярные визиты бесят, конечно, зато дают возможность иногда называть себя миллионером. И впечатлять девчонок, – добавил он лукаво, а я зачем-то вспомнила про Светку.
За всю эту неделю я ни разу не застала её в доме Ильи, я даже не знала, приходила ли она вообще, а если приходила – то когда и надолго ли. В первые дни я старалась появиться на лесной опушке позже, вынюхивала аромат цветочных духов и высматривала свежие засосы на шее, но потом нарекла саму себя идиоткой и… расслабилась.
Единственный раз, когда мы со Светкой пересеклись, случился в посёлке: я возвращалась от Ильи, уставшая, перепачканная краской, но вполне довольная, выскочила с лесной тропы, по которой всё ещё ходила, несмотря на заколоченный забор, и оказалась на площадке у магазина, где Светка и стояла, зычно ругаясь с каким-то парнем. Судя по припаркованной рядом и доверху забитой коробками машине – поставщиком.
Она заметила меня, скривилась и словно разом перестала слушать кипучие речи своего собеседника. Чем ближе я подходила, тем сильнее она щурила глаза и поджимала губы, а в конце концов ядовито выдала:
– А ты поправилась.
– Да я и не болела, – отозвалась я, шагая мимо.
В тот же вечер я пристала к тёте Агате с расспросами, почему она сразу не рассказала мне про Светку, почему не предупредила и не уберегла. Тётушка проткнула пирог зубочисткой, внимательно её осмотрела на предмет налипшего теста и только затем проговорила:
– А не ты ли, Мируся, заявляла, что хочешь всё увидеть сама?
– Да, но…
– Что общего между пряником и ветряной мельницей[3]? – спросила тётя Агата, закрывая дверцу духовки, и я тут же сникла.
– Что, опять? И снова без объяснений? Не могли бы мы хотя бы оперировать известными терминами вроде «мяты», а не вводить новые?
Но тётя Агата лишь хмыкнула. Она вообще на этой неделе много и загадочно хмыкала. А один раз даже учудила такое, что таки подтвердила опасения родителей и сломала мою неокрепшую детскую психику напрочь.
Вот только сначала были ухажёры, толпы ухажёров, и мои помадные чёрточки на зеркале превратились в частокол.
Мне особенно запомнился ветеринарный врач, специально вызванный из города, чтобы осмотреть котят, а заодно и других хвостатых. Импозантный седовласый джентльмен, он так долго и упорно пил чай на кухне, словно ждал приглашения остаться на ночь – мол, поздно уже возвращаться, – но тётушка ловко выпроводила его ровно в девять, приправив грядущую разлуку щепоткой надежды на скорую встречу, благословенное воссоединение и счастливое совместное будущее за воспитанием отары кошек.
Ещё заходил забавный паренёк, такой юный и буквально желторотый с этой своей редкой рыжеватой порослью там, где следовало бы уже вырасти бороде. Он принёс ведёрко свежевыловленной на заливе плотвы в качестве дара богине Агате, а потом неистово краснел и спотыкался на ступеньках, когда тётушка его благодарила и ласково величала Васенькой.
А однажды утром в дверь постучала дама, гордо представилась предпринимательницей, но на деле оказалась продавщицей «Орифлейма». Когда я уходила, то заметила, что каталоги и пробники непрезентабельной кучей валялись на консоли в прихожей, а сама гостья одержимо выпрашивала у тёти Агаты рецепт варенья из чёрной бузины, умоляла продать ей пару баночек, а ещё так смотрела, так смотрела, что я ничтоже сумняшеся нарисовала на зеркале чёрточку. Ну а что, мы в толерантном двадцать первом веке.
Но поразило меня другое. В тот день я по обыкновению торчала у Ильи, снова что-то красила в белый-серый-мальчиковый, но душа вдруг затребовала цвета. На моё «А давай забабахаем вон тот стеллаж в бирюзовый?», брошенное без особых надежд, Илья опрометчиво ответил «А давай», поэтому я скоренько, пока он не передумал, помчалась через лес и посёлок к дому, чтобы основательно порыться в оставшихся после тётиного ремонта запасах в поисках нужного колера.
Наверное, моей ошибкой было то, что я не предупредила тётушку о своём внезапном возвращении среди бела дня, потому что когда я распахнула дверь и ворвалась в гостиную, я увидела блистательную тётю Агату в пёстром тюрбане, красных туфлях на высоченном каблуке и… всё.
И всё. Между тюрбаном и туфлями ничего не было.
Я округлила глаза, тут же отвернулась, поймала тётино отражение в зеркале, округлила глаза ещё больше и крепко зажмурилась.
– Я ничего не видела! – завопила истошно, дополнительно прикрыв лицо ладонями.
– Мируся, ты так реагируешь, будто и вправду никогда не видела обнажённой женщины, – рассмеялась тётя Агата, шурша чем-то за моей спиной, а потом прошла мимо, эффектно вбивая каблуки в деревянные половицы, и я опасливо глянула вслед сквозь пальцы, с облегчением заметив взметнувшиеся в воздухе полы шёлкового халата.
– Ну почему не видела? Видела... А ты что, одна?
– А кого ты рассчитывала тут встретить?
– У меня до фига вариантов, – глянула я не разрисованное помадой зеркало.
– Я совершенно одна. И уже одета, заходи давай, хватит там топтаться.
– А тогда чем ты занималась? – спросила я, нерешительно прокравшись на кухню, где тётушка совершенно буднично ставила на плиту чайник. – Ой, нет! Не отвечай! Это не моё дело! Я не хочу знать!
– Я всего лишь себя фотографировала.
– Зачем? – прилипла я к дверному косяку.
– Что ты знаешь об автопортретах Рембрандта?
– А что я знаю об автопортретах Рембрандта?
– Мира, соберись! – весело воскликнула тётушка, доставая из буфета чашки.
– Ну-у… Рембрандт писал автопортреты на протяжении всей свой жизни, их что-то около сотни в общей сложности, это константа его творчества. В юности с их помощью он изучал светотень, учился передавать мимику. В зрелом возрасте, когда к нему пришёл коммерческий успех, он изображал себя в мехах, бархате и прочих атрибутах процветания. А в глубокой старости создал ряд тревожных, но очень мощных работ, где искусно передал горечь одиночества и трагедию банкротства, которые тогда отпечатались на его лице. Он словно превратил автопортреты в свою уникальную автобиографию.
– Верно, – кивнула тётя Агата, выкладывая на блюдо симпатичные кексы. – Вот и я создаю свою фотоавтобиографию.
– То есть ты это не впервые? – удивилась я.
– Нет, утёнок. Каждый год в один и тот же день.
– Голой?
– Настоящей. Какая есть.
– Ммм… – протянула я, садясь на стул и вдруг сильно жалея, что это идея не пришла в голову мне. – Насколько я успела рассмотреть, там всё… топчик. Просто было… неожиданно. А что ты потом собираешься с этими фотками делать?
