— Один из моих недостатков.
— Прошу простить моего сына, миссис Бланш, — быстро заговорила мать. — Иногда мне кажется, что наш Джон только наполовину в этом мире, а другой половиной он блуждает где-то во мраке своего замысловатого воображения. Весьма нездорового, по моему разумению.
Я пододвинул к себе стул. Мое нездоровое воображение подсказывало мне, что визит кузины подразумевал нечто большее, чем книги.
— Вам лучше, чем кому бы то ни было, миссис Бланш, должно быть известно, — сказал я, — что королева — умнейшая женщина, которая читает манускрипты погречески с тех пор, как она едва…
— Полагаю, что и вы, доктор Ди, умный человек, — отрезала Бланш, — и способны понять, что будет лучше, если стремление королевы к чрезмерно глубоким познаниям в некоторых областях науки останется незаметным для посторонних глаз.
Я молчал. Матушка поднялась с места.
— Прошу извинить меня, миссис Бланш. Я приготовлю вам теплое питье, прежде чем вы тронетесь в обратный путь. Да и вашим людям не помешает согреться.
— Благодарю вас. — Бланш подняла глаза, и холодная улыбка легла бледной дымкой на ее лицо. — Было приятно повидать вас снова, миссис Ди.
Моя мать кивнула и вышла за дверь. Миссис Бланш взмахом руки указала мне на стул, где только что сидела моя мать, приглашая меня расположиться ближе к окну с видом на реку. Я предчувствовал начало важного разговора.
— До меня дошли сведения, доктор Ди, что вы должны оказать некоторую услугу для сэра Вильяма Сесила.
— Нечто в таком роде.
— Он хороший человек. Интересы королевы для него всегда превыше всего.
— Вы правы. Он постоянно заботится о королеве, как старший брат опекает младшего.
— И вместе с вами в Сомерсетшир едет… лорд Дадли?
— Преданность Роберта Дадли королеве… — я наблюдал за глазами кузины, — также не может ставиться под сомнение.
— Однако его репутация, если она вообще у него есть, еще хуже, чем ваша, — сказала кузина. — Хотя для этого существуют иные причины.
— Надеюсь, вы не бросаетесь словами, миссис Бланш?
Я придвинул свой стул ближе к окну. Усталое солнце зависло над рекой, увязнув в перистых облаках. Безусловно, отношения Дадли с Елизаветой, как бы далеко они ни заходили, служили источником беспокойства для Бланш, даже несмотря на то, что она, как поговаривали, частенько выступала в роли посредника в их любовной переписке.
И все же, хотя число женщин, с которыми Дадли имел близкие отношения, наверное, уже превышало количество лодок на Темзе, его репутация была не более веской причиной для приезда моей кузины, чем книги о короле Артуре.
Что следует знать о мужчинах и женщинах с пограничья, так это то, что они всегда ходят узкими окольными тропами, и может продлиться вечность, прежде чем их мотивы и побуждения откроются вам. Самой природой в этих людей вложено нечто такое, что заставляет их осторожничать с чужаками. Вдоль всей англо-уэльской границы даже достаточно близкие родственники могут оставаться чужими на протяжении целых поколений, и я давно смирился с долгой и большей частью бессмысленной прелюдией к серьезному разговору.
— Не говоря уже о его приключениях с женщинами, — продолжала Бланш Перри, — многие и без того считают Дадли безбожником.
— Почему?
— За его интерес к звездам и тому подобные увлечения. А еще — за его неразборчивость в друзьях.
— Понятно, — сказал я. — Вы подразумеваете его дружбу со мной. Ради Бога, Бланш… разве мы с вами не живем в просвещенное время? Свои знания я черпаю непосредственно из трудов Пифагора, Платона, Гермеса Трисмегиста… Все — известнейшие ученые.
— И при этом язычники.
— О, только не…
— Погодите. — Бланш выставила ладонь, растопырив тонкие пальчики. — Разве не католики заявляют, будто протестантская церковь уже сама по себе — ветвь язычества?
— Это так, только…
— Королева… Королева, как вам известно, если не ищет золотой середины, то, по крайней мере, добивается мира, при котором каждый человек мог бы молиться так, как ему нравится, пока все особенности его веры остаются исключительно в рамках его личных взаимоотношений с Богом. И в рамках приличий.
Серые тучи заволокли небо, превратив Темзу в Стикс. Мое терпение иссякло.
— Миссис Бланш, должно быть, вы проделали такой путь не для того, чтобы отведать знаменитых пирогов моей матушки. Что вы хотели сказать мне, чего не сказал Сесил?
— Я… — В первый раз кузина, казалось, потеряла самообладание. — Я здесь для того, чтобы просить вас, когда будете докладывать с запада сэру Вильяму Сесилу, помнить непростое положение королевы — и наше родство — и докладывать также и мне.
Такого поворота я не ожидал. Хотелось бы мне тогда знать, как продолжать разговор, не задавая вопроса «зачем?», но кузина быстро придвинулась ко мне, и вся ее валлийская натура теперь прорвалась наружу, словно бурлящий горный поток.
— Потому что сэр Вильям, как вам известно, прагматик и ни за что не позволит своим религиозным убеждениям, каковы бы они ни были, влиять на его политические решения. Вы это понимаете, мы все понимаем; только королева изводит себя раздумьями о том, что угодно и что не угодно Богу, и тяготится грузом ответственности не только за наследие и продолжение дела своего отца, но и за всех своих подданных, которых она любит — каждого мужчину и каждую женщину — как своих детей.
— Вы правы.
Ответственность, в самом деле, была велика, и, кажется, никто из предшествующих монархов не считал для себя обязательным взваливать ее в полной мере на свои плечи. Да, мы продвигались — хотя и не так быстро, как мне бы хотелось, — в направлении новой, просвещенной эпохи, и роль королевы, определенно, была главной в этом процессе. И все же…
— Миссис Бланш… — Настало время пойти навстречу моей доброй кузине. — Позвольте я попробую объяснить, в чем ваша дилемма. Вопрос артуровского наследия, возможно, куда сложнее в наши дни, чем во времена деда Ее Величества…
— Когда у нас была только одна церковь, — согласилась кузина.
— Корни истории или легенды об Артуре уходят в глубь веков. Вполне возможно, в дохристианские времена. На это вы намекаете?
— Наши с вами семьи, — сказала она, — имеют глубокие корни в Уэльсе, где старые барды распевали о таких подвигах Артура, от которых читателей Мэлори должно бросать в дрожь. Кроме того, в дни первого Генриха Тюдора из вероисповедания не тянули все кишки наружу и не выкладывали их на поругание, как делают нынешние толкователи.
Сесилу подобные вещи не доставляли особого беспокойства, если только не грозили полным опустошением казны. Дело, очевидно, касалось чего-то сугубо личного, о чем не говорилось за пределами королевских спален. Я выжидал. Похоже, мы подошли к сути.
