class="p1">Я ерзаю, словно уклоняясь от ее слов. Новость настолько ошеломительная и в то же время неизбежная, что я одновременно качаю головой и ахаю. Богорожденная, погибшая от руки захудалого полубога, – просто какая-то злая шутка! Хотя в последнюю нашу встречу я пыталась прибить ее сама. Горя во мне нет, так что нечему заполнить пространство, оставленное ее смертью, но пустота определенно есть.
– Как ты зовешься?
– Соголон, – отвечаю я растерянно.
– Говорю тебе: я знаю Соголон, и она не ты. Она мертва, ведь так? Или она всё не уймется, даже на том свете? Ты здесь затем, чтобы спасти моего мальчика? Он всего лишь ребенок, мое маленькое милое дитя! А вокруг так много злых людей, которые хотят причинить ему боль.
Затем она делает то, чего ни я, ни ее охранницы никак не ожидали: срывается с трона, словно пытаясь спастись, и, подлетев ко мне, хватает за руку. Либо она настолько слаба, либо всерьез умоляет, но ее колени касаются пола. Она всё еще не видит, что это я. Первое имя в моем списке, но я не убиваю ее: в этом нет необходимости.
– Мой сын, мой сыночек… Ты отыщешь его для меня? Ты вернешь мне целеньким моего драгоценного мальчика?
Я смотрю на нее, понимая, что она меня даже не видит, хотя, по правде сказать, если бы ее глазами смотрела я, я б тоже меня не увидела. Вместо этого я нахожу в ней частицу себя. Когда надежда и слепая вера – это всё, что у тебя осталось. Никакого мальчика, только гложущая тоска по нему. В чем она никогда не сознается, так это в том, что она будет тосковать по своему мальчику даже тогда, когда он окажется рядом. Это то, что подгибает ей колени и опускает на пол.
– Нет, – говорю я и ухожу.
О том, кто и как меня нашел, я совершенно не помню, но помню, что всё, даже нежное прикосновение, обжигает – легкого дуновения достаточно, чтобы вызвать вопль. Затем через то, что осталось от моих ушей, я слышу, что это либо злоба, либо милосердие богов. Два раза, когда я смотрю на свою руку, я вижу лишь обожженное мясо, поэтому перестаю смотреть. Я просто валяюсь на грязной тропе, слыша, как смех Якву становится все тише и тише, и сознаю, что если смех исчезнет, то значит, с ним канули и чары. Но эта мысль приходит и развеивается как дым. Проталкивая меня в дверь, Следопыт ее взломал. С телом Якву ничего не произошло, в то время как мое вспыхнуло в огне. Всё, что я вижу, – это огонь; всё, что помню, – это пламя. Не помню, чтобы я куда-то неслась или каталась по земле, или вопила, перекрывая треск собственной плоти. Горение не прекращалось, даже когда огонь погас. Жжение не прекращалось и во время сна; и даже когда я тащилась к пруду, вода там на вкус была красная. Как я уже сказала, я не помню, кто меня там нашел. Моя голова не удерживала ничего: ни лошадь, ни повозку, ни ноги, ни топчан, ни простыни, ни целебные травы, вообще ничего. Помню только, как меня нежно натирали каким-то снадобьем, которое сначала обжигало, а затем остужало, да так холодно, как та белая пудра в горах.
Меня нашла она. Кто знает, сколько минуло дней или лун?
– Ты не переставала выкликать это имя, – говорит мне в темной комнате мужской голос. Этот человек меняет у меня на лбу мокрую тряпицу и, очистив фрукт, бережно засовывает мне его кусочки в рот.
– Ты звала не переставая, и мы опросили всех, кто в округе носит это имя. Не нашлось никого, но из Конгора пришел один, который назвал.
Говорить я особо не могу, поэтому не знаю, что и спросить. Другой голос, тоже рядом, спрашивает, не позвать ли сегодня Ньимним. Назавтра эта женщина приходит, давая о себе знать шевелением в темноте.
– Почему темень? – спрашивает она, и мужчина отвечает, что меня, похоже, обжигает даже сам дневной свет. Женщина сказала им, что к ночи меня заберет и увезет на лодке. Я не знаю, куда мы движемся, только ветер дует против нашего направления, а над Убангтой он дует на юг.
– Ньимним… Долинго… – нашептываю я.
– Долинго нет, – вздыхает она.
Одну луну спустя меня более всего потрясает падение Долинго. «Конечно же, рабы перебили почти всю знать, советников, посланцев, каждого творца стихов и песен, и каждого белого ученого, которых получилось скинуть с их башни, – рассказывает женщина Ньимним. – Затем они сожгли Палату белой учености. Все дикие, озверелые, никто ни о чем не думает, а только жаждут крови. Большинство рабов даже не умели говорить, так как не знали, что у них есть языки. Королеву отдали мужчине – не рабу, но и не вольному, – который должен был сыскать одну из тысяч потайных каморок во всем Долинго, связать каждую конечность Королевы веревкой, сунуть ей в глотку кормилку и так запереть до конца жизни. Затем того человека убили, чтобы местонахождение умерло вместе с ним. Кваш Дара, не теряя времени, прислал для восстановления мира войска. Он посадил там и вождя из Малакала, чтобы облегчить народу вступление в новую эпоху мира и процветания. Но Долинго весь на веревках и шестернях, а тяги к ним нет. Понадобится великая тяга, говорит он, на что сейчас запрашивает у Кваша Дара побольше войск».
Дикая дакка удерживает меня во сне, ибо где сон, там исцеление. Ванна из листьев черной сливы для открытых ран.
– Южане называют это ипутумаме, а мы килума, – поясняет она, внося в комнату колючее растение. Оно дает жизнь, исцеляет ее и продлевает, но никогда не забирает. Вместе с другими женщинами Ньимним рубит мясистые листья, делает из них густую массу и втирает глубоко мне в кожу, затем этими же листьями меня обертывают и дают взвар из родственного растения, чтобы прогонять заразу изнутри. Я просыпаюсь и, видя, что моя кожа вся позеленела, кричу, на что женщина мне говорит:
– Тихо, девочка, так оно и надо.
Как-то вечером другие женщины, видя, что я всё еще не могу применять свои руки и пальцы, выдавливают нутро из жука-волдыря и втирают его мне в кожу. Проходит всего несколько дней, а я уже сама могу держать чашку с отваром.
– Этот чай другой, – произношу я.
– Вот и первые твои слова, после «Ньимним» и «Долинго», – похвально отмечает женщина.
– Чай.
– Мконде-конде на Севере, умкакасе на Востоке. Это остановит твой разум, что убегает от
