достоинства» повести, он назвал ее «с политической точки зрения сплошь контрреволюционной».
«Вот и паспорт мне дал», – так воспринял Пришвин отзыв Троцкого: не только как приговор, но и как урок. Теперь дневник стал единственным свидетельством страшного времени и собеседником. Невозможность не только публикации собранных материалов, но и разговора о том, что доверялось дневнику, Пришвин выразил афористично: «за каждую строчку – десять лет расстрела». Так, он стал очевидцем разрушения уникальной колокольни Троице-Сергиевой лавры: «Чистое злодейство, и заступиться нельзя никому и как-то неприлично: слишком много жизней губят ежедневно, чтобы можно было отстаивать колокол», – пишет он в дневнике и фотографирует трагические эпизоды для истории. Писатель понимает: «Нечто страшное постепенно доходит до нашего обывательского сознания, это – что зло может оставаться совсем безнаказанным и новая ликующая жизнь может вырастать на трупах замученных людей и созданной ими культуры без памяти о них». Потому теперь его влечет сфера просвещения, спасение от темноты «новых людей». Пришвин становится школьным учителем, увлеченным краеведом, как и автобиографический герой «Мирской чаши» Алпатов, считавший воспитание молодых поколений самым святым занятием на земле. Писатель открывает для себя новую аудиторию: пишет для детей. Пришвин возвращается в литературу, видя свою миссию в том, чтобы восстановить целостность разрушенного бытия. Он ищет свои темы и свой язык – чтобы говорить одновременно и о том, что «надо», и о том, что «хочется».
Пришвин снова путешествует, добирается до Дальнего Востока. На материале этой поездки в 1933 году создана одна из лучших и любимых автором книг – повесть «Жень-шень». Судьба ее героя не противоречит советской идеологии, ведь рассказчик включен в созидание нового мира, лучшей жизни на земле: он организовывает небывалое дело, приручая диких оленей, которые дают панты, ценное лекарственное сырье. Но, создавая герою биографию, Пришвин говорит с читателем о большем, чем успешное предприятие: о поисках себя, претворении энергии страдания в творчество, о спасительном единении с природой. Мы можем увидеть связь с предреволюционным творчеством: в поисках небывалого человек уходит в экзотические миры. Но очевидно и различие: новый герой Пришвина не наблюдатель, а созидатель. Он уходит от войны, вырываясь из стихии разрушения, чтобы через погружение в природу, ученичество у мудрого «естественного человека», через преодоление любовной катастрофы – выйти к творчеству в самом широком смысле. Не случайно в название вынесен символический образ, корень жизни, Жень-шень.
Но главным открытием предвоенных лет будет открытие «небывалого» в обыденном, предметом пристального наблюдения станет родная природа: «Долго странствовал я, пока наконец не понял, что каждый новый день в природе – это день, какой еще не бывал на земле. И разве это не будет тоже открытием, если я во всем бывалом буду находить нечто новое и небывалое? Так, я попробовал сделать путешествие не столько вдаль, сколько вглубь, – попытался углубить восприятие окружающего меня, близкого и повседневного». Именно в этот период Пришвин собрал свои рассказы и дневниковые записи в циклы по временам года – так родились «Календарь природы» и «Лесная капель».
Однако в предгрозовой атмосфере конца 1930-х годов тема родной природы советским критикам показалась неактуальной, Пришвина обвинили в аполитичности, в «несвоевременном обращении к цветочкам и листикам», его мироощущение названо было «органически и непримиримо чуждым мироощущению человека, живущего подлинной, не отгороженной от борьбы и строительства жизнью». Но писатель был убежден, что его цель очень актуальна: «создание в душе советского человека радости, того праздника жизни, с которым легко и строить новую жизнь, легко, если придется, и умирать за нее». Время подтвердило правоту этого убеждения. «Лесная капель», журнальную публикацию которой в 1940 году прервали обличительным отзывом, была напечатана в 1943-м отдельным изданием и внесла свой вклад в дело созидания общей победы.
«Наступает страшное время, надо собираться на борьбу самую грубую за жизнь и самую тонкую – за смысл ее», – запишет Пришвин в дневнике осенью 1941 года. В чем состоит этот смысл, он не сомневается: «Время требует от писателя прославления вражды, возбуждения ненависти к врагам. А мы в это время поставили себе задачу сказать о любви… И мы уверены в том и знаем, что наше время придет, как все знают, что рано ли, поздно ли война кончится». И хотя его могли попрекать «олимпийским спокойствием», уходом от страданий в мир гармоничной природы, писатель так формулирует свой путь: «Путь этот не на Олимп, подальше от страдающих людей, а к самому человеческому сердцу. Если я пишу о том, чтобы мне найти „покой“, то это потому, что я уверен в своем высшем долге сказать людям новое слово о любви, никак не в смысле „счастья“, а о любви, как о силе, преодолевающей страдание». Проповедь жертвенной христианской любви как единственный путь спасения – лейтмотив дневниковых записей Пришвина военного времени, и христианство в них не раз сопоставляется с советской идеологией. Добровольную Голгофу, жертву по зову любви, он противопоставляет не только «слепой голгофе», невольным военным мученикам – но и животному инстинкту самосохранения. Он запишет в дневнике на Светлой седмице 1944 года: «Человеку свойственно бежать от креста, как бежит от смерти все живое. И ты, мой друг, тоже, конечно, улепетывай, удирай от смерти, пока есть куда драть, и, отбежав, отдохни и порадуйся, даже попляши… Итак, нечего тебе лезть на рожон, пока души твоей не коснется любовь. Вот этого, правда, надо ждать, и надо искать и бороться за это: за любовь. И когда придет любовь настоящая, то с ней и крест придет легкий и радостный».
Как торжество Христа, как доказательство правоты своей веры воспринимает Пришвин Пасхальную радость 1945 года. Пасху отпраздновали 6 мая, а 9 мая он пишет: «День победы и всенародного торжества. Все мои неясные мысли о связи живых и мертвых, поэтические предчувствия, все, все это, чем мучится душа, разрешается в двух словах: „Христос Воскрес!“ Всем, чем ты мучаешься, Михаил, этим и раньше мучились люди и разрешили твои вопросы: „Христос Воскрес!“» Пасхальная атмосфера освещает новое произведение, которым Пришвин и отметит победу, – «Кладовую солнца». В центре повествования – евангельский вопрос об истине, о смысле жизни человеческой, пусть и замаскированный балагурством Антипыча. И прежде чем прозвучат авторские слова о том, что правда эта – «суровая вековечная борьба людей за любовь», читатель сам сделает этот вывод, пройдя вместе с героями путь испытаний, заблуждений и покаяния. Жанр нового произведения Пришвин обозначит оксюмороном: сказка-быль. В этой были о советских детях, осиротевших во время войны, заблудившихся в болоте и нашедших путь к людям, – реальный пласт повествования просвечивает сказочными испытаниями, выпавшими на долю братца и
