которые аккуратной подстриженностью и элегантностью спорили со знаменитыми усиками шестижды лауреата Сталинской премии Кости Симонова.
— Пардон, пардон. — Галич отодвинулся от газеты. — Читай уж сам!
— Нет, так неинтересно. — Богословский обвел глазами присутствующих. — Надо, чтобы кто-нибудь другой читал. Ну, Рубен Николаевич, может, вы будете читать, как мастер читки? Миша, ты? А, вон Сережа Михалков пришел, вот он нам прочтет!
— Б-б-без меня! — сказал, проходя мимо сразу в туалет, длинный дятлоподобный «дядя Степа».
— Ну давайте я прочту, — сказал Борис IV Градов.
— Ха-ха-ха! — вскричал Богословский. — Вот студент прочтет своими устами младенца!
Катаев, с которым Борис оказался рядом, тихо пробормотал: «Зачем это вам?» Однако уста младенца зазвучали ко всеобщему удовольствию.
— «Новый приступ безумия в лагере поджигателей войны», — читал Борис.
— Извольте! — восклицал Богословский, демонстрируя совокупляющуюся с ослиными лицами парочку.
— «Крепнет связь науки и практики», — читал Борис.
— Ну, лучше не придумаешь! — восклицал Богословский.
Снимок и в самом деле отлично иллюстрировал неразрывность науки и практики.
— «Сказы латышского народа».
— А вот и картинка к ним!
— «Районная животноводческая выставка».
— Товарищи, товарищи!
— «Подготовка национальных кадров».
— Ну не гениально ли?
— «Молдавия отвечает на призыв…»
Тут разошедшегося Бориса прервал Симонов:
— Ну хватит, ребята! Так ведь окочуриться от смеха можно.
— Кто же это, интересно, придумал? — спросил Катаев, шелковым платком отирая лоб.
— Понятия не имею. — Богословский забрал карточку, газету и, очень довольный, удалился.
Все вдруг заговорили о войне. Вот тогда народ умел шутить, хохмили за милую душу. Парадокс, не правда ли? В окопах юмора было больше, чем сейчас, в мирной жизни.
Борису, признаться, чрезвычайно льстило, что он запросто вхож в этот круг старших да еще и таких знаменитых мужчин Москвы, хоть сам-то он был, конечно, им интересен лишь как сын маршала Градова. Многие из них, в частности Симонов, водили знакомство с его отцом во фронтовые годы. «Ваш отец, ста’ик, был п’ек’асный па’ень и великий солдат», — сказал шестижды лауреат со своей знаменитой картавостью, когда в том же самом коктейль-холле молодого Градова представил компании сильно нагрузившийся актер Дружников. Все тогда спешились с табуреток, выпростались из бархатных седалищ, окружили Бориса. Не может быть, сын маршала Градова?! Старик, позвольте пожать вашу руку! Ваш отец был прекрасный парень и великий солдат. Что, Костя это уже говорил? Нет, это я сам сказал. Это в стиле Хемингуэя. Ну конечно, в стиле Хемингуэя. Да, мы с Никитой… Я о нем очерк писал для «Звездочки», неужели не помните — «Вещмешок маршала Градова»? Он был бы сейчас наверняка министром обороны… Помню, летел в его самолете в район Кёнигсберга. Отличные хлопцы там были в штабе, Кока Шершавый такой, зампотылу, майор Слабопетуховский… расписали там «пулю», ну и… Эх, Никита, Никита… недели не дожил до Победы… Настоящий мужчина… безупречная храбрость… философ и практик войны… Чья-то пухлая лапа обхватила Бориса за плечи, прямо в ухо влез мокрый рот, зашептал: «А я твою маму знал, Боренька… Ох, какая она была…» «Боренька» дернулся, сбросил пухлую лапу, еле сдержался, чтобы не залепить в мокрую пасть. Кто-то оттащил любителя интимных откровений. Ты что, с ума сошел, пьяный дурак? Нашел чем делиться с парнем, такими воспоминаниями! Вскоре все в этой компании поняли, что с сыном маршала можно говорить о чем угодно, только не о матери.
В разговорах о войне вдруг выяснилось мимоходом, что и Борис воевал.
— Когда же вы успели, старик? — удивился Катаев. — Может быть, были «сыном полка»?
Все засмеялись. За повесть «Сын полка» почтенный мастер «южной школы» пять лет назад получил свою Сталинскую.
Борис усмехнулся. Он понял, что дело тут не в возрасте, просто все уверены, что уж сыну-то маршала не пришлось в окопах вшей кормить.
— Я никогда не был в полках, — сказал он. — У нас был отряд не больше роты по личному составу.
— Но все-таки ведь ваша рота была частью полка, старик, не так ли? — спросил какой-то только что подсевший, которому вовсе вроде бы и не полагалось подсаживаться к такой компании и уж тем более пользоваться шикарным обращением «старик».
Борис внимательно на него посмотрел и ничего не заметил, кроме желтых глазенок.
— Нет, наша рота не была частью полка, старик, — сказал он.
Лауреаты заулыбались, оценив сарказм молодого Градова.
Борис продолжил в том же духе, хотя немедленно понял, что немного перебарщивает:
— Простите, больше ничего не могу вам сказать, старик.
Симонов разливал по стаканам уже третью бутылку коньяку. Кому еще заказывать такие напитки, как марочный «Арарат», если не шестижды лауреату?
— Между прочим, старики, в заведении появилась интересная публика, — проговорил он. — Сразу не оглядывайтесь, но вон там под антресолями столик заняли три американца.
— Т-т-то есть к-к-как это три американца? — удивился Михалков, немедленно уставивший в указанном направлении два своих глаза, похожих на линзы кинокамер. — Откуда они тут взялись? С парашютами?
— Двоих я знаю лично, — сказал Симонов. — Один, моего возраста, это Ф. Корагессен Строубэри, он корреспондент газеты «Юнайтед диспетч» в Москве, хорошо говорит по-русски, не бздун, плавал в Мурманск на конвоях, летал в Ленинград во время блокады. Второй, старики, это вообще большой человек, да-да, вот этот старик, старики, большая антисоветская скотина, знаменитый Тоунсенд Рестон. Откройте любую нашу газету… — тут все захихикали, вспомнив «изобретение» Никиты Богословского, — и увидите сразу, как его гребут и в хвост и в гриву, паразита, за клевету и дезинформацию. Ну а третий, наверное, из посольства, этого не знаю.
Увидеть зимой 1951 года трех вылупившихся из московской вьюги розовощеких американцев было все равно что увидеть марсиан. Вздрогнул задремавший было в своем кресле Михаил Светлов.
А может быть, это не американцы, а марсиане? Боря Градов пошел к бару и попросил у Валенсии Максимовны десятирублевую сигару. Закурив ее, отправился обратно, окружая себя чем-то вроде дымовой завесы. Прекрасная идея — наблюдать за врагом сквозь дым сигары! Я им, конечно, не виден, вместо лица косматое облако, а их вижу отлично со всеми их проплешинами, очками, перстнями, обручальными кольцами, толстенными авторучками, торчащими из карманов толстенных пиджаков в рыбью косточку — почему еще зубные щетки не торчат из этих карманов? — с их золотыми часами и кожаными портсигарами… Интересно, какого черта они все трое смотрят на меня, если у меня вместо лица косматое облако дымовой завесы? Вот вам их фальшивые улыбки, вот вам «лицо врага», как наш друг Константин Михайлович писал в стихотворном репортаже из Канады… «Россия, Сталин, Сталинград, три первые ряда молчат…»
Он вернулся к своему столу и обратился к автору вспомнившихся строк о битве за мир:
— Вот вы, старик, говорите, что из тех трех
