мораль: «В наших рядах не место чванству, заносчивости, гордости и т. д. Все, что выделяет отдельную личность из коллектива, нам не нужно. <…> Обладать твердой волей и сильным характером, в особенности в условиях нэпа, для того, чтобы обуздывать свои желания, имеет большое значение. Настоящая ленинская большевистская линия поведения вырабатывается в борьбе с самим собою. Нет труднее, нет тяжелее такой внутренней борьбы, но нет и приятнее, как победить самого себя, обуздать свои желания»[1660].
Отличным комментарием к «Луне с правой стороны» может считаться и отчет бытового кабинета, созданного в Ленинграде при Центральном доме коммунистического воспитания. Среди молодежи было проведено анкетирование, результаты анализа которого погрузили моралиста А. Г. Кагана «в самую гущу быта молодняка, даже в такие дебри его, к которым всякие иные пути недоступны». К сожалению, и в этом случае, наряду с желанием строить быт «на новых, здоровых, трезвых началах», наблюдалась «погоня за модой, „венский шик“, костюм „под Гарри Пиля“, и декольте, и косметика „Кот“, из-под которых часто выглядывает нестираное, замусоленное белье»[1661]. Примерно треть зарплаты комсомольца расходовалась на «вечеринки», которые устраивались в складчину и на которых также неумеренно употреблялся алкоголь, а тот, в свою очередь, «родит хулиганство, и нередко он же прямо или косвенно связан с отдельными случаями „есенинщины“ и самоубийств». Что касается девушек-комсомолок, то там отмечалось активное приобретение предметов модной одежды, часто за счет личной гигиены – платье важнее лишних предметов белья. Непомерные средства уходили на шелковые чулки, «потому что чулки дрянь, не успеешь надеть, как уже рваные»[1662]. Критиковались посещения парикмахерской, если те преследовали косметические цели – завивка и погоня за модой. Косметика плюс шелковые чулки объявлялись уязвимым местом в бюджете женской молодежи – отмечалось их «разлагающее влияние». Косметика – только первая ступень вниз: «Вслед за ней, чаще – рядом, идут половая жизнь, неразбериха в личном быту вообще и плавный, но прогрессирующий отход не только от общественной работы, но и от всякой общественной жизни вообще»[1663]. Но самые пропащие – «косметчицы», те девушки, которые «прибегают к маникюру, или совершенно не несут общественной работы, или же их общественная работа чисто механического свойства (как, например, сборщик взносов и т. п.)». И среди девушек встречались «ярко выраженные вечеринковые особы» типа Тани, у которых «все желания, расходы и т. д.» вертятся вокруг ночного кутежа[1664].
Тот факт, что оппозиционность была модным поветрием в комсомольских организациях, отнюдь не способствовал повышению их репутации. Сразу же после дискуссии с Троцким встревоженное руководство отмечало, что больше половины из пяти тысяч комсомольцев, направленных в высшие учебные заведения, происходили из непролетарских семей[1665]. В ходе споров вокруг вечеринки, описанной в повести Малашкина, проблема «загрязнения» комсомола приобрела грозное звучание. Николай Семашко негодовал: «Мы никогда не позволим никому утверждать, будто бы чуть ли не каждая наша комсомолка… это есть олицетворение разврата»[1666]. Но многие другие утверждали, что комсомольское болото засосало Таню и убило ее коллективизм[1667]. «Аристархова, – настаивал Полянский, – скорее всего… была мещанка, случайно подхваченная революционным потоком». Она обожала «революционную фразу», но и легко скатывалась в упадочничество и разгул[1668].
Деклассированным студентам-комсомольцам, добавляли специалисты, свойственны перепады настроения. Поскольку мелкая буржуазия разрывается между желанием подняться до крупной буржуазии и страхом сорваться в пучины пролетариата, она культивирует двойственную личность, вечно колеблющуюся между оптимизмом и пессимизмом. Если крупный буржуа силен и самоуверен, как породивший его капитал, то мещанин слаб и неустойчив, как мелкобуржуазная мастерская или лавочка. «Бессильный выбиться из тисков своего хозяина, мещанский индивид слишком часто видит себя на краю пропасти разорения или полного банкротства». Все происходило так, как если бы, осознав, что история проходит мимо нее, мелкая буржуазия начала оплакивать свое эсхатологическое изгойство. Отсюда пессимизм, отчаяние и, как завершение, – «мировая скорбь». Коротко говоря, Танин индивидуализм имел два полюса: «На одном конце скорбь и тоска поруганной и одинокой личности, на другом – бенгальские огни чудовищного сверхчеловека, победителя вселенной»[1669].
Публицист и литературный критик Иуда Гроссман-Рощин характеризовал личности мелкобуржуазных комсомольцев как маниакально-депрессивные:
Явление «упадочности» не покрывается фактом наличности пессимистических нот. Точно так же нельзя поставить знак равенства между «оптимизмом» и здоровой революционностью: розовый оптимизм, хотя бы ультрареволюционный, часто родной брат упадочничества. Такой «оптимизм» замазывает трещины реальной жизни и дезорганизует волю к преодолению. Психологически этот лжереволюционный оптимизм, – раскрытый до конца, означает: «я оптимист, ибо даю ложное, иллюзорное представление о ходе вещей». Зачеркните иллюзии, и оптимист превратится в упадочного пессимиста. Неудивительно: мнимый оптимистический «подъем» питался наркотикой <так!> иллюзии.
После победы Октября, продолжал Гроссман-Рощин, стало ясно, что «враждебные пролетарской революции группы не являются политическими субъектами истории». «Переход вчерашнего кандидата в субъекты истории на роль объекта выразился художественно в упадочном пессимизме». На первых порах перестановка сил, связанная с НЭПом, породила «много иллюзий в антипролетарской среде. Иллюзии эти, однако, скоро иссякли, стали рассеиваться. Положение получилось такое: буржуа может сытно покушать, всласть насладиться джазбандом, но все же эта группа… …чувствует себя вкрапленной в чужую экономическую систему. <…> Больной „оптимизм“ и вполне обоснованный пессимизм мешают ухватиться за то звено, которое дало бы возможность продвинуть всю цепь в желательную для них сторону»[1670].
Выражая такое двойственное отношение к ситуации в стране, студенты мещанского склада ума становились сторонниками либо правого уклона с его предрасположенностью к удобной жизни, либо левого уклона с его детским радикализмом. «С ультраправым уклоном… с пониманием семьи в старом смысле… мы справимся», – обещал моралист Лялин. Но союз молодежи был менее подготовлен ко второму варианту, так как «под ультралевым уклоном, под видимой революционностью преподносят разнузданность»[1671]. Шатаясь между абсолютной свободой и полным порабощением, героиня Таниного типа, по мнению Михаила Рейснера, с одной стороны, влечет к себе «анархию и хаос», а с другой – «величие безграничного деспотизма». Перепады и противоречия в поведении Тани и ее друзей объяснялись их мелкобуржуазным происхождением. В революции их пленяет прежде всего возможность разрушения. «Как освобожденный раб самого грубого типа он прежде всего мстит тем вещам и той собственности, у которой еще вчера он был в каторжной зависимости. Поэтому никто так много не разрушает, как революционный мещанин. <…> Это в полном смысле слова садист истории». Но даже в самые трудные минуты мелкий собственник не забывает свои интересы. «Он грабит и накапливает, тащит в кучу и оберегает состав для будущей собственности»[1672]. Когда наступает мир, он превращается в хранителя собственности, продолжал эту мысль литературный критик Григорий Маркович Корабельников: «Хорошо одетые,
