Книга Саймон и программа Homo sapiens - Бекки Алберталли

Видимо, теперь репетиции Диккенса в «ВаХа» будут нашей фишкой. Сегодня пятница, и Эбби без машины, поэтому идет со мной домой после школы с сумкой ночных вещей. Знаю, жить так далеко — наверняка отстой, но вообще мне нравятся наши ночевки.

Вполне предсказуемо мы приезжаем в кафе раньше Мартина. Сегодня народу тут больше. Мы садимся за столик, но он у входа, поэтому мы как будто в центре внимания. Эбби устраивается напротив меня и тут же начинает нервно строить домик из коробочек джема и пакетиков сахара.

Вскоре в «ВаХа» врывается Мартин, и за шестьдесят секунд успевает дважды передумать насчет заказанного напитка, рыгнуть и, энергично размахивая руками, уничтожить сахарно-джемовый домик Эбби.

— Черт, прости-прости, — говорит он.

Эбби мимолетно мне улыбается.

— И я забыл сценарий. Фигня какая-то.

Да он сегодня в ударе.

— Можем вместе читать с моего, — предлагает Эбби, придвигаясь к нему поближе.

Увидев выражение его лица, я едва сдерживаю смех.

Мы сразу приступаем ко второму акту, и масштабы катастрофы уже не так велики, как неделю назад. По крайней мере, мне не приходится подсказывать им каждую строчку. Мои мысли начинают блуждать.

Я думаю о Блю. Всегда о нем. Мои мысли на самом деле всегда блуждают только в одном направлении. Сегодня утром я получил от него еще одно письмо. В последнее время мы переписываемся почти каждый день, и я до безумия много о нем думаю. Сегодня даже чуть не облажался на лабораторной по химии, потому что в голове отвечал на письмо Блю и забыл, что разливаю азотную кислоту.

И это странно, потому что раньше его письма были отделены от моей офлайн-жизни, но теперь, возможно, они и есть моя жизнь. А все остальное — лишь попытки пробраться сквозь сон.

— О боже, Марти, нет, — просит Эбби. — Не вздумай.

Внезапно Мартин опускается на колени, откидывает голову назад, прижимает руку к груди и начинает петь. Это большой шикарный номер из второго акта. Мартин полностью вошел в образ Фейгина: голос у него низкий и неровный, а в словах проскальзывает британский акцент. Мы его потеряли.

На нас глазеют люди. И у меня нет слов: мы с Эбби просто уставились друг на друга в этой самой ошеломительной неловкой тишине, которая когда-либо повисала в мире.

Мартин допевает песню до конца. Наверное, он репетировал. А потом (я не шучу) он возвращается на место, словно ничего не случилось, и начинает поливать вафли сиропом.

— Даже не знаю, что сказать, — произносит Эбби.

А потом вздыхает и обнимает его.

Клянусь, в эту секунду он похож на гребаного героя из аниме. Из глаз у него почти выскакивают сердечки. Он ловит мой взгляд, и его мультяшный рот прямо-таки расплывается в сияющей улыбке. Ничего не могу поделать — я широко улыбаюсь ему в ответ.

Может, он шантажирует меня. Может, в то же время становится моим другом. Кто, черт подери, знает, возможно ли такое.

* * *

А может, я просто очень взбудоражен. Не знаю, как и объяснить. Сейчас все кажется забавным. Мартин забавный. Мартин, который горланит на весь «Вафл Хаус», целиком и полностью, уму непостижимо, как уморителен.

Через два часа мы прощаемся с ним на парковке, и Эбби забирается ко мне в машину на пассажирское сиденье. Над нами — темное чистое небо. С минуту мы дрожим от холода и ждем, пока в салоне потеплеет. Я выруливаю с парковки и выезжаю на Росвелл-роуд.

— Чья песня? — спрашивает Эбби.

— Rilo Kiley.

— Не знаю их. — Она зевает.

В машине играет тот сборник, который Лиа записала мне на день рождения, в него включены три песни Rilo Kiley с их первых двух альбомов. Лиа вроде как запала на Дженни Льюис, солистку группы. Но на нее невозможно не запасть. Я на двадцать лет младше, стопроцентный гей — и то бы с ней замутил.

— Мартин сегодня… — Эбби качает головой.

— Чудо в перьях.

— Очаровательное чудо в перьях, — поправляет она меня.

Я поворачиваю налево к жилому району. Машина нагрелась, улицы почти пусты, и все вокруг такое тихое, уютное и безопасное.

— Точно, очаровательное, — заключает она. — Хотя, увы, не в моем вкусе.

— И не в моем, — выпаливаю я, и Эбби смеется.

И снова тяжесть в груди. Надо просто рассказать ей.

Блю сегодня признается маме, что он гей, — таков, по крайней мере, план. Они устроят ужин, и он наверняка специально нальет ей вина. А потом соберет волю в кулак и все ей расскажет.

Я волнуюсь за Блю. И, может быть, немного ему завидую.

Это его признание станет для меня в каком-то смысле потерей. Наверное, мне нравилось быть единственным, кто знает его секрет.

— Эбби, можно с тобой кое-чем поделиться?

— Конечно, давай.

Кажется, музыка затихает. Мы останавливаемся на светофоре, я собираюсь повернуть налево и слышу только бешеное тиканье поворотника. Мое сердце словно бьется ему в ритм.

— Только обещай, что никому не скажешь. Никто не знает.

Эбби не отвечает, но я вижу, как она поворачивается ко мне. Она сидит в кресле с ногами. Она ждет.

Я не собирался делать этого сегодня.

— В общем, тут такое дело… Я гей.

Никогда раньше я не произносил эти слова вслух. Я молча опускаю руки на руль в ожидании каких-то необычных чувств. Загорается зеленый.

— Оу, — произносит Эбби, и повисает напряженная пауза.

Сворачиваю налево.

— Саймон, тормози.

Впереди справа стоит маленькая пекарня, и я подъезжаю к ней. Она закрыта на ночь. Я припарковываюсь.

— У тебя руки трясутся, — тихо говорит Эбби.

Она тянет меня за руку, приподнимает рукав и сжимает мою ладонь в своих. Она сидит скрестив ноги, полностью развернувшись ко мне, но я едва ли на нее смотрю.